Два дня никто не стучался в квартиру Якутовых. Гавриловна выходила только за водой к Дону (подача ее с приходом немцев прекратилась), а Юрий сидел в своей комнате, бледный, небритый и, куря папиросу за папиросой, прислушивался к каждому звуку, доносившемуся с улицы.

Теперь он понимал — война поставила его лицом к лицу перед решением какой-то небывало трудной задачи, а последние события совсем перевернули его жизнь.

Юрий то подходил к окну и из-за полуприкрытой ставни глядел на улицу, ожидая, что вот покажутся немцы, но они не появлялись; то шагал по комнате, то ложился на диван и в отчаянии сжимал руками голову.

«Что делать? Что делать?» — спрашивал он себя. В самом деле, не мог же он остаться в оккупированном городе. Надо было уходить, перебираться на ту сторону фронта, пока Красная Армия недалеко. Но как перейти? Хватит ли у него на такой подвиг сил, мужества, умения? Но сидеть и ждать тоже нельзя. А если Красная Армия не скоро вернется? Если эта железная завеса надолго отгородила его от всего, с чем он был связан еще недавно?

Утром на третий день в квартиру Якутовых настойчиво постучали.

— Это они, — засуетилась Гавриловна.

Стук, более настойчивый и нетерпеливый, повторился. Юрий сидел в своей комнате, сжав до боли челюсти.

Улыбаясь, словно заранее уверенная в том, что ее посещение доставит хозяевам большое удовольствие, в переднюю вошла уполномоченная дома — черноглазая женщина неопределенного возраста с золотыми зубами и сильно напудренными щеками. Она курила, держа между пальцами папиросу с розовым от губной помады мундштуком.

— Вы дома, Гавриловна? — сладким голосом, нараспев протянула она. — А я вам гостей привела.

Гавриловна попятилась. Выставив вперед автоматы, в комнату решительно вошли два немца: один худой, высокий, с плоским лицом в обвисшей, как саван, шинели, другой круглолицый, румяный, с веселыми зеленоватыми глазами. Оба, как по команде, стукнули каблуками грубых, точно из железа склепанных, сапог.

— Фрау — козяйка? — бесстрастно осведомился высокий немец.

Сложив на животе руки и с настороженным любопытством глядя на двигавшийся острый кадык немца, Гавриловна молчала.

Немец шагнул в глубь комнаты, стал осматривать мебель, стены, потолок. По тому, как он повел длинной рукой, было видно, что помещение ему понравилось. На безымянном пальце немца поблескивал платиновый перстень с впаянным в него черепом.

— У вас будет жить их офицер, — пояснила уполномоченная.

Гавриловна продолжала молчать.

— О-о, матка… Нитшего, — похлопав ее по плечу, весело сказал зеленоглазый немец.

— Они очень культурные, Гавриловна, — оскаливая золотые зубы, зашептала уполномоченная.

И тут же пояснила немцам, что квартира, которую они осмотрели, принадлежала врачу и обер-лейтенант будет очень доволен.

Она говорила об этом с такой уверенностью, будто сама была хозяйкой этой квартиры.

Комната наполнилась тем особенным запахом эрзац-мыла и плохих сигарет, каким пропитывались в те дни русские дома в захваченных врагом городах и селах.

Долговязый толкнул дулом автомата боковую дверь и от неожиданности разинул рот. Посреди комнаты, худой и желтый, в рубахе-косоворотке и в рваных брюках, стоял Юрий.

Удивление уполномоченной было, пожалуй, не меньшим, чем немцев. По ее лицу промелькнуло что-то вроде соболезнования.

— Ах, извините, Юрий Николаевич! Я не знала, что вы не уехали.

— Вэр ист дас?..[8] — нахмурился долговязый немец.

— Сын… мой сын… — словно осененная каким-то вдохновением, поспешила проговорить Гавриловна. — Приболел он у меня малость…

Уполномоченная бросила на Юрия успокаивающий взгляд, и в этом взгляде было: «Ничего, голубчик. Надеюсь, ты будешь вести себя как подобает». А немец-крепыш похлопал Юрия по плечу, ухмыльнулся:

— Нитшего! Карош… Лядно!

Когда немцы ушли, уполномоченная закурила новую папиросу и, складывая после каждого слова подрисованные губы сердечком, сказала тем же милостивым, соболезнующим тоном:

— Надеюсь, Юрий Николаевич, вы скрываться не намерены? Иначе вы подвергнете и себя и меня неприятности. Вы хорошо сделали, что не уехали. Большевики никогда не вернутся. Вы — инженер, и мы вас шикарно устроим…

— Да, да, Калерия Петровна… Конечно, конечно… я, знаете… — как сквозь сон, бормотал что-то невнятное Юрий.

Уполномоченная долго еще говорила. Слова ее казались Юрию диким, выхваченным из давнего прошлого бредом. Он смотрел на нее и удивлялся, — та ли это незаметная, почти не выползавшая на свет Калерия Петровна, которую до прихода немцев никто, и он сам, не замечал в доме? Теперь она вылезла из своей щели, как мокрица. Ее жирные накрашенные губы и табачный запах, смешанный с запахом помады, мутили Юрия… Дыша ему в лицо, Калерия убеждала:

— И этот маскарад совсем лишний, Юрий Николаевич. Оденьтесь поприличней и будьте самим собой. К чему эта мужицкая косоворотка? Эти ужасные брюки? И побрейтесь… Примите культурный вид. Советую это из чувства расположения к вам и… и к вашей семье…

Когда она ушла, Юрий долго сидел в своей комнате подавленный.

Скоро явился на новую квартиру и обер-лейтенант Рудольф фон Гетлих. Сначала его денщики, как назвала их Гавриловна, внесли огромные коричневые в никелированной оправе чемоданы, складной стул, погребец, целый ворох портфелей и несессеров, потом пришел и сам Гетлих — высокий, красивый; с тонкой женской талией и узкими бедрами. Ступая на подрагивающих длинных ногах, он обошел все комнаты, понюхал воздух, поморщился и, после некоторого колебания, занял комнату Вали. На Юрия и Гавриловну он не обратил никакого внимания.

С этой минуты в своем доме они стали чувствовать себя как чужие… Комнаты были заполнены тихим, брюзгливым голосом Гетлиха, мягким поскрипыванием его сапог, запахом виолы и сигарного дыма.

Круглолицый, с веселыми зелеными глазами Франц распоряжался в квартире, как дома, брал, что было нужно, возился на кухне. Засучив рукава тужурки, беззаботно мурлыча бравурные баварские песенки, он то и дело варил и жарил на плите какую-то снедь, мыл, чистил, орудуя щеткой. Синий чад, запах поджариваемого сала и жженого кофе стояли на кухне.

Гетлих просыпался в девять часов, долго плескался в теплой воде, завтракал, пил кофе и уходил… Франц принимался за свое хозяйство, весело напевая: «Кюсс мих, кюсс мих, майне пупхен!», вступал в разговоры с Гавриловной и Юрием. Почему-то особенно по душе пришелся ему Юрий. Он то и дело обращался к нему с каким-нибудь вопросом, выговариваемым довольно сносно по-русски, то просто ухмылялся самым добродушнейшим образом и подмигивал, как бы говоря: «Знаю, мол, что ты за птица».

Юрия пугало это подмигивание, он торопился отвязаться от назойливого немца и скрыться в своей комнате. Он все еще мучился над обдумыванием своего положения и наконец пришел к решению — быть терпеливым и для ухода из города подождать более удобного случая.

На четвертый день своего заключения Юрий, наконец, решил выйти из дому и узнать, что делается в городе. Он не послушался Калерии Петровны, не стал бриться и, натянув старое пальтишко, обмотав голову башлыком, вышел из дому.

Холодный, сырой воздух хлынул на Юрия. Голова приятно закружилась. Порошил редкий снежок, присыпая крыши домов, страшные развалины и булыжник мостовой тонким подтаивающим слоем. Затхлый запах гари и мокрого пепла носился в воздухе. Некоторые зияющие обрушенными стенами и провалами окон дома на главной улице продолжали дымиться.

Юрий не узнавал города. Полуразрушенные, черные от копоти стены, битый кирпич, стекла, горы хлама на каждом шагу… Попадались неубранные трупы, вывалянные в грязи и пепле так, что узнать, военные это или гражданские, было невозможно. Из развалин одного дома выбежала рыжая, с отвисшим брюхом, нажравшаяся собака и, по-волчьи оборачиваясь, опустив хвост, скрылась за углом… Юрию вспомнились вычитанные из какого-то романа мрачные картины средневековья, и ему стало совсем невмоготу.