Сестры в это время задвигались, убирая аппаратуру, в палате заговорили вполголоса. У самого уха Вали послышался облегченный вздох. Она обернулась. Николай Яковлевич склонился над раненым, одной рукой бережно потирая его грудь, другой нащупывая пульс.

— Теперь будем жить, будем жить, — тихо приговаривал он. — И летать будем. Да, да, товарищ герой, и летать… Кровь отличная. Великолепная кровь! Легкий озноб — пустяки… Укройте его потеплее, сестра, и дайте ему чаю послаще.

Спустя некоторое время Валя сидела в ординаторской и, уткнувшись лицом в рукав отца, плакала.

— Перестань, дурочка, — уговаривал ее Николай Яковлевич. — Что же из того, что он твой приятель?

— Как это неожиданно, папа…

— Кровь мы дали ему превосходную и как раз во-время. Рана могла быть тяжелой, но теперь все в порядке. Я предупредил, чтобы пока не сообщали родителям… Придут и разведут тут «охи» да «ахи». А впрочем, поручаю сделать это тебе. А сейчас вытри слезы и марш в палату! Будешь присматривать за ним. — Николай Яковлевич спохватился, остановил дочь. — Хотя, позволь, — тебе нельзя. Девицы, неравнодушные к своим приятелям, могут только испортить дело. По крайней мере на сутки запрещаю тебе разговаривать с ним. Пойдем со мной в операционную… — Николай Яковлевич вдруг изменил тон, придирчиво оглядел дочь. Рыжеватые брови его сурово сдвинулись. — Букли подбери под косынку! Букли! Что за распущенность? А губы! Немедленно вытереть! Что за грим? — шипел Николай Яковлевич и тыкал пальцем в припудренные щеки Вали. — Марш! Умыться! Немедленно умыться!

В другое время Валя обиженно фыркнула бы, а теперь сразу же покорилась и, вытирая платочком раскрасневшиеся щеки, побежала в операционную.

Виктор лежал с открытыми глазами. Теперь он уже отчетливо различал соседние койки с лежащими на них ранеными, и тумбочку с вазой и белыми астрами, и картину в бронзированной раме — кудрявое, пенистое море с повисшими в зеленом воздухе чайками.

После того как его подобрали в степи пехотинцы, все казалось ему бессвязным, все кружилось и неслось мимо, то озаряясь непонятными вспышками, то погружаясь в темноту. Кажется, его долго везли на тряском грузовике по какой-то ужасной дороге, и ему было так больно, что он кричал и страшно бранился. Неестественно желтые звезды висели над ним, душная пыль, поднятая на дороге сотнями машин, мешала дышать. Всю дорогу Виктор просил освободить его от той ныли, от невыносимо цепких пут боли, просил поднять его в небо. Ему казалось, если он взлетит к звездам, ему станет легче и этот невыносимый кошмар кончится.

Потом он очнулся в залитой слепящим светом комнате. Он уже не кричал и не бранился, а словно медленно засыпал. Силы уходили из него. Врачи что-то делали с его ногами, но он уже не чувствовал боли.

Семь дней он пролежал в госпитале в Сталино. Он слышал, как разговаривали врачи и сестры, как звенели от бомбовых ударов оконные стекла, как где-то недалеко, как бы для того, чтобы еще больше напугать людей, выла сирена.

Теперь он вспомнил, как однажды открыл глаза и увидел перед собой командира полка. «Старик» бережно пожимал его руку и, улыбаясь, шевелил губами. Виктор с изумлением смотрел на обветренное красное лицо полковника и долго не мог уловить смысла его речи. Наконец, он услышал три слова: «Герой Советского Союза», но о ком шла речь, он так и не понял, снова впав в забытье.

Все время он находился как в полусне. Одно и то же рисовалось ему: вот он летит низко над степью и слышит, как чихает готовый заглохнуть мотор. Громадный груз лежит на плечах Виктора, как будто не мотор, а он сам несет самолет, выжимая из себя последние капли сил. Еще, еще… только бы дотянуть до аэродрома, не задохнуться от бессилия, но мотор глохнет и останавливается — и самолет, сам Виктор, камнем сваливается в темноту.

В минуту прояснения сознания он услышал, что его повезут в Ростов. И опять самолет потянул над рыжей унылой степью…

Лежа с закрытыми глазами в вагоне санитарного поезда, Виктор «нажимал» из последних сил, чтобы дотянуть до родного города…

И вот теперь он опять лежал в волнах света и впервые чувствовал, как теплые мурашки разбегались по жилам. Правда, это еще не было полной жизнью. Он поднимал руку, и она казалось ему чугунной, он напрягал слух, но звуки проникали в него как сквозь вату, смотрел на свет — и свет расплывался в глазах водяными кругами. Ему хотелось спросить, на какой улице находится госпиталь, в каком доме и далеко ли отсюда до Береговой… Но он так и не спросил об этом, а лежал недвижно в том же положении, в каком его оставили при переливании крови, и отдавался покою.

Неожиданно перед ним возникло новое видение. Оно бесшумно придвинулось к нему, склонилось над его лицом. Виктор увидел, как качают бахромчатыми головками задетые рукой странного видения астры. Ему захотелось удержать это видение возле себя подольше.

Конечно же, это была Валя! Ее голубые глаза робко смотрели на него. Она бережно вытерла ватой его влажный лоб. Виктор ощутил ее дыхание. Но он попрежнему не доверял себе, опустил веки и долго не поднимал их, желая избавиться от галлюцинации.

Ему становилось все жарче, хотелось пить. Он не заметил, как открыл глаза. Валя сидела у изголовья. Он поднял руку, попросил пить.

Белая рука Вали дрожала, расплескивая воду ему на грудь, другая, просунутая под затылок, поддерживала голову. Он жадно выпил воду; откинувшись на подушку, долго с досадой и недоверием смотрел на Валю.

Глаза ее заблестели над самым его лицом, они заслонили собой всю палату.

— Витя… Витя… неужели не узнаешь? — услышал он несмелый шепот.

Он с усмешкой смотрел на нее.

— Значит, правда? Валя… — пошевелились его губы.

Она медленно склонилась к его плечу…

…Они долго молчали. Валя, тихонько всхлипывая, прерывисто дышала у самого его уха, ее легкие, как пух, волосы щекотали его шею. Но вот она отодвинулась, стала жадно всматриваться в его лицо, Ничего мальчишеского, беспечного, от чего ей было всегда так смешно, в нем теперь не осталось, — это было другое лицо, изможденное, угрюмое и даже злое.

Рано утром Валя пошла к Волгиным, — она обещала Виктору как можно осторожнее сообщить старикам о его ранении.

Где-то на городской окраине торопливо хлопали зенитки. Утренний «гость» уже кружил в ясном небе. На Дону гудели пароходные гудки.

Валя нетерпеливо позвонила у двери волгинского дома. Александра Михайловна, только что проводившая Прохора Матвеевича на работу, встретила ее с изумлением: ни одна Танина подруга не приходила в такой ранний час.

По дороге из госпиталя Валя обдумала каждое слово во взятой на себя роли: она знала о болезни Александры Михайловны. Но с первого же слова, увидев перед собой изжелта-бледное лицо Александры Михайловны, она сама испугалась, спуталась, бессвязно забормотала:

— Дело в том, видите ли, что Витя чувствует себя прекрасно. Ом ранен, но это ничего не значит… И не надо волноваться.

— Витя ранен? — перебила ее Александра Михайловна: — Где он?

К немалому удивлению Вали, разученная ею роль оказалась совсем ненужной. Александра Михайловна не заплакала, не упала в обморок; она только присела на стул и как бы на минуту задумалась. А Анфиса Михайловна даже просияла вся и уже повязывала голову платком, чтобы идти в госпиталь.

— Да, да, он хорошо себя чувствует. Я же сама его видела, — как бы оправдываясь, уверяла Валя. — И раны у него пулевые; они скоро заживут, честное слово.

— Да, да, я все время ждала этого, — сказала Александра Михайловна. — Мне ничего не нужно, только бы он был жив. Спасибо, Валюша, что пришла сказать. Мы сейчас пойдем к нему.

Валя вышла на улицу. Зенитки стреляли где-то у моста через Дон. В небе плыли рыжеватые от солнца дымные кольца.

— Барышня, зайдите в убежище! — послышался из подъезда мужской голос.

Валя рассеянно оглянулась, ускорила шаги.

Она зашла на минуту домой. Там было настоящее столпотворение. Гавриловна с двумя женщинами-соседками упаковывала вещи, укладывала в громадные чемоданы посуду, снимала ковры. Юлия Сергеевна ходила по комнатам, ломая руки.