— Так-так-так… — проговорил Павел Иванович. — Тебя что, не кормят тут? Ты голодный? Отвечай!

— Я не голодный, — тихо выдавил Колька. — Я не потому. — Он судорожно проглотил слюну. — Я… я за справедливость. — И это любимое и дорогое для него слово будто придало ему силы. Он поднял голову с красными торчащими ушами и взглянул на Павла Ивановича.

Колька Большой был уверен: это только в книгах так — побеждает тот, кто прав, а в жизни… Вот и тётя Маша, мывшая в детдоме полы, выговаривала Кольке Маленькому:

— А ты не хорохорься. Плетью обуха не перешибёшь. Повинись: так, мол, и так, Пал Иваныч, сглупил маленько. Он и простит. Повинную голову меч не сечёт. А ещё знаешь: ласковое телятко двух маток сосёт.

Но Колька Маленький топорщился, как ёж. Ходил накалённый: тронь — зашипит. Даже на Ловача кидался, когда тот щёлкал его или пинка давал. И от Клавдии Максимовны ему замечания бывали: и за драку с Ловачом, и за грубые ответы. Пал Иваныч только головой качал, когда ему докладывали.

— Да, да… этот неблагодарный мальчишка. От него всего можно ожидать…

Утром после завтрака все ребята к дежурной воспитательнице пристают: «На море пойдём?» И если та скажет «да», то «ура» кричат и в ладоши хлопают. Море! Тут про всё на свете забудешь. Ничего, кажется, больше и не нужно, только с горячего берега — в мягкую прозрачную прохладу! И тебя подхватит тугая, упругая вода. Даже если ты никогда не плавал, всё равно: раскинешь руки, как крылья, и лежишь, качаясь на волне. Запрокинешь голову, и уже не разобрать, где море, где небо, и сам ты кто — может, рыба, а может, птица.

Воспитательница начнёт ребят из воды звать — охрипнет, пока дозовётся. Только Колька Маленький на берегу сидит. Обхватит руками свои ноги, тоже чёрные, как и у всех, упрётся подбородком в коленки и сидит неприметный. А на днях, когда в поликлинику ходили, он стал врачиху просить:

— Пошлите меня домой. Я уже поправился.

— Ну и отлично, — сказала врачиха. — Поправляйся на здоровье. Куда тебе спешить? Ты откуда?.. Крестинка? Какая такая Крестинка? Где это? Под Рязанью, говоришь? Ну вот, там сейчас не поймёшь, весна или осень началась. Холода и дождь. А тут у нас благодать. Как в сказке. Здравница-то какая! Разве мы такое в детстве видели? Нет, нынешних детей ничем не удивишь, — сказала она медсестре, сочувственно кивавшей головой. — Оно и понятно: всё для них, вот и избаловали.

После тихого часа, когда жара немного спадает, ребята опять кто куда. Одни упросят воспитательницу на приморский бульвар идти, другие, не отпрашиваясь, потихоньку через забор махнут — и в город. Только Колька Маленький на территории сидит. Сидит и думает: сколько же это ему ещё тут отдыхать и поправляться нужно? Неужели целых два месяца, а может, и все три? И когда Сергей Петрович отпуск свой возьмёт? В мае не взял, это ясно. В мае огород сажают. Разве может он уехать, когда столько работы! В июне — конец учебного года. Экзамены. Отметки. В июне тоже нельзя. В июле — опять-таки у них лагерь, походы, прополка. А прошлый год когда он брал, интересно? Колька пытается вспомнить и не может. Он и не думал раньше о том, когда Сергей Петрович отпуск берёт. Вроде так и полагается. А тут ещё дожди. Как они только там с огородом управляются? И в футбол играть нельзя. Вот ребята писали, что никак не встретятся с деревенскими — поле размокло. Как же, интересно, теперь счёт вести, от какого…

Заметят дежурные Кольку Маленького в спальне — выгонят, потому что в спальне, как известно, торчать не полагается. Толкнётся Колька в красный уголок, а там младшие собрались, сидят рисуют. У них кружок рисования — раз в неделю специальный педагог приходит, с ними рисует. Сунется Колька в вестибюль — там его дежурная воспитательница прихватит: иди-ка помоги дежурным дорожки убирать или цветы поливать… Подметёт Колька дорожки, пустит из шланга струю на кусты и цветники и опять приткнётся в уголке.

Конечно, там у них, в Крестнике, ничего такого нет. И дом старенький, в нём ещё барин до революции жил. То крыша течёт, то венец подгнил. Сергей Петрович каждый раз в район мотается, всё выпрашивает лесу или железа на ремонт. Когда выпросит, а когда и нет — сами ремонтируют как могут. И костюмов им таких не шьют, как тут. А с обувью: беда: две пары ботинок на год, и всё. Девочки — те ничего, им хватает, а мальчишки за месяц разобьют. Сергей Петрович прямо за голову хватается. Уж ребята и так берегут эти ботинки, даже рыбьим жиром мажут. Им всю зиму рыбий жир доктор велит глотать по ложке. Но у них все этим жиром ботинки потчуют. Ботинкам — им тоже полезно. Сидит Колька в уголке на скамеечке, думает свою думу, и вдруг — хлоп! — мимо мячик пролетел и прямо в гладиолусы. Ох и гладиолусы! До чего ж красивые эти цветы! Колька даже подумывает увезти несколько луковиц домой. Они, правда, там у себя в Крестнике больше на огород нажимают да на клубнику, а так растут под окнами какие-то цветочки. Но это не то, что гладиолусы. Вот приедет Колька домой и посадит там гладиолусы. Он уже знает, как за ними ухаживать. Ну и цветы. Красота! И как это малышей угораздило мяч сюда закинуть! Тут и играть-то не разрешается. Вон за оградой на пустыре иди и играй.

— Ну, чего плакать-то? — сказал Колька малышу. Длинненький такой мальчишка, почти с Кольку ростом, а лет ему мало, глуп ещё, что с него спросить. — Не реви, — повторил Колька.

— Д-да, — прохныкал мальчишка, — не р-реви! А м-мячик?

Он и так-то заикался, этот мальчишка. Это у него после пожара. Мать его выбросила из окна, а сама сгорела. Вот он и заикается. А как заплачет — и вовсе ни одного слова не поймёшь. Только мычит.

— Эх, ты! — сказал Колька.

Оглянулся — никого нет. Ну и ладно. Тихонько перемахнул через решётку ограды, пошёл осторожно, как Гулливер среди лилипутов, стараясь не наступить на бархатные головы.

— Куда ж он задевался — мячик?

— Т-там, — мычит мальчишка, — т-там, у т-той с-с-стен-н-н-ны.

Глянул Колька вокруг воровато, точно он рвать эти цветы полез, и дальше. Как провалился мячик!.. Ой! Надо же! Сам Павел Иванович — в калитку и идёт по усыпанной песком дорожке мимо цветника. Тут уж не до мячика! Колька, как заяц, запрыгал назад. Сюда шёл — ни одного цветка не помял, а обратно — прямо по головам потопал. Скорей! Скорей! Да не вышло. Павел Иванович на дорожке остановился. Стоит и смотрит, как Колька Маленький шагает по гладиолусам. Подозвал испуганных ребятишек и велел:

— А ну, дежурных сюда!

Примчались дежурные. За ними воспитательница в белых кудрях-барашках, Клавдия Максимовна, бежит, переваливается, даже запыхалась от бега.

— Ах, какой мальчишка! Вы видите, Пал Ваныч, никакого сладу с ним нет. Никакой дисциплины…

А Колька Маленький стоит ногами на растоптанных цветах.

Вечером самое хорошее место — на веранде: и ветерок с моря обдувает, и цветы густо пахнут. Только комаров много. Это они на свет летят. Сидят ребята — и хлоп-хлоп себя то по шее, то по лопатке, то по голым ногам веточкой обмахивают. Только Колька Маленький не хлопает себя ладошкой, и веточки у него нет никакой. Хоть все комары в него вопьются — не заметит. До комариных ли тут укусов! На веранде полным-полно народу: и ребята, и воспитательницы обе, и уборщица тётя Маша с испуганным лицом, и завхоз, молодой толстый мужчина, на барьере пристроился, чтоб видней было. А смотреть-то на что? Смотрят все на Кольку Маленького. Он стоит посреди веранды, потому что сегодня обсуждают его недостойное поведение.

Павел Иванович, строгий и торжественный, словно на праздник собрался. На нём не белый костюм, как днём, а вечерний — тёмный. Говорит Павел Иванович тихо, так, словно ручеёк журчит. Говорит всё правильно. Что вот страна заботится о детях, всё им дала: и эту дачу у самого синего моря, и сад чудесный.

На веранде тихо-тихо. Только мерно шлёпает море. Сидят притихшие ребята, слушают. Разве не правда это? Правда. И дача-дворец у моря — правда, и сказочный сад. Ничего не жалеет для них родная страна. Утром, когда они ещё спят в своих прохладных спальнях, задёрнутых парусами-шторами, она спешит на работу. Она стоит у жаркой печи, чтобы к утру на завтрак у них был свежий хлеб. Она склоняется у стрекочущих машин — шьёт для них платья и обувь. Вытирая промасленные усталые руки, она озабоченно думает: «Ну, что ещё надо сделать ребятам?» Ей нелегко — ведь она одна заменила им отца и мать.