Кроме того, в тире Кольке нравился стрелец, как называли его мальчишки, — человек, выдающий посетителям ружья и патроны. Он был немолодой, через его худое, незагорелое лицо наискось тянулся синий рубец. Это была память далёкой войны. Но здесь, в этой землянке с низким накатом, среди ружей и мишеней, среди неумолчного треска выстрелов, этот человек представлялся Кольке в бою. Наверно, и там, где получил он памятный синий рубец, он был так же молчалив и спокоен.

Когда кто-нибудь из посетителей торопливо щёлкал впустую и пули летели мимо мишеней, человек молча клал на прилавок перед неудачливым стрелком новую горстку патронов. Но из-за синего подвижного рубца на его лице презрительно поблёскивал единственный глаз.

Колька стрелял неторопливо и ловко. Хозяин тира встречал его так же молча, как и остальных, но Колька чувствовал, что тот вроде отмечает его, Кольку, среди посетителей своим единственным, но зорким глазом.

У Лидки Самохиной были на руках бородавки. Поэтому Лидка всегда прятала руки за спину. И когда она так стояла, руки за спиной и отставив одну ногу назад, то была похожа на дятла. Коротко стриженная голова её с длинным носом наклонялась вперед. Лидка по привычке быстро-быстро нашёптывала слова. Нос качался вперёд-назад, и казалось, что дятел долбит невидимое дерево. Лидка не любила разговаривать громко. Осторожно оглядываясь вокруг, она нашёптывала:

— А почему омлет, а не яйца? Омлет почему? Потому что яйца — они на штуки. Сколько человек, столько штук. А омлет — его на сколько хочешь разделить можно.

Захлебываясь, Лидка торопливо долбила носом невидимое дерево. Но, если к ним подходила воспитательница, Лидка частила ещё сильней. Шепелявый говорок её становился сладким:

— Какое у вас миленькое платьице, Клавдия Максимовна! И к вам идёт так, и кармашки модненькие.

— Ну, будет, будет! Рано тебе о модах думать, — бросала в ответ кудрявая Клавдия Максимовна, проплывая дальше.

А Лидка вслед ей долбила:

— Фу-ты ну-ты — разоделась! Думает, я не видела, как она вечером после смены несла в кошёлке яйца!

Лидка Самохина всё видела и всё знала — и то, что приезжему представителю из центра, остановившемуся в одной из верхних комнат с балкончиком, куда обычно поселяли гостей поважнее, потащили вчера целое решето черешен из детдомовского сада, и что представитель договорился с Пал Ванычем и будет теперь проводить здесь свой отпуск.

Колька на эти Лидкины разговоры не обращал внимания. Плевать ему на этого представителя и на его отпуск. Пусть хоть навсегда поселится тут. Не на Колькиной же кровати он спит. И черешни Кольке нужны как собаке пятая нога. Захотел бы — набил полные карманы. Маленькие ребятишки — те конечно. Они с жадностью поглядывают на красно-жёлтые шарики ягод и на персиковые деревья, с которых свисают розовые пушистые плоды, но рвать не решаются. За это Пал Ваныч так взгреет! Малыши бегают через пустырь в колхозный сад. Там седой черноглазый старик сторож добрый. Он им нарвёт черешен и приговаривает:

— Куший, куший. Будь здоров!

Колька ни у доброго сторожа ничего не выпрашивает, ни по чужим садам не лазит. Разве что первое время, да и то для интереса — надо же попробовать.

Когда Лидка Самохина прошелестела, что видела, как из сада понесли в верхние комнаты первые персики нового урожая, Колька Большой пропустил это мимо ушей, но Колька Маленький сказал:

— А у нас так не делали.

Колька Маленький часто говорил: «А у нас», имея в виду тот детский дом, где он жил прежде. Всё в том доме, по Колькиным словам, было не так, как здесь, а гораздо лучше.

Теперь, когда в детдом приходил почтальон и сдавал письма дежурной воспитательнице, оказывалось, что добрая половина всех писем предназначена Кольке Маленькому.

— Кто это тебе пишет столько? — удивлялась молоденькая Мила Александровна, раздавая письма.

И Колька Маленький, расплываясь в радостной улыбке, отвечал:

— Наши пишут! — И пояснял: — Ребята и Сергей Петрович.

Сергей Петрович был заведующий тем детским домом.

— Заливай! — говорили ребята. — Так и станет он тебе писать. Больше ему делать нечего!

Но оказалось, что Сергей Петрович и вправду аккуратно пишет Кольке.

— Дожди там идут, — сообщал ребятам Колька Маленький, — всё залило и холодно.

Это, наверно, было плохо, что шли дожди и стояли холода, но Колька мечтательно говорил: «Дождь!» И чувствовалось, что он всей душой хочет туда, пусть в холода и в ненастье, но в тот родной дом, где о нём помнили и откуда писали столько писем.

— А зимой у нас, — расписывал Колька Маленький, — лес… Белки снежками кидаются. А на речке — каток. Я прошлый год побежал на коньках — и в полынью. Меня ребята старшие еле вытащили. Завернули в пальто — один парень с себя снял, а сам в рубашке — и в детдом. Оттуда лошадь пригнали. Но я всё равно простудился. У меня положительное пирке. Вот и прислали сюда лечиться. Ещё месяц или два, — считал Колька, — а потом он приедет.

— Кто приедет? — спросил его Колька Большой.

— Сергей Петрович. У него отпуск. Он пишет — приедет сюда в отпуск и заберёт меня обратно.

— Да врёт он! Зачем ему за тобой ехать, да ещё в отпуск! — сказал Колька Большой, лучше, как ему казалось, знавший жизнь.

Но Колька Маленький заблестел глазами и дёрнул головой с ало вспыхнувшими оттопыренными ушами.

— Сергей Петрович не станет врать! Он знаешь какой? Он такой. Он на фронте командиром танка был. У него одна рука, — тихо добавил Колька Маленький и повторил: — Он не станет врать!

Как будто то обстоятельство, что у человека была одна рука, а не две, являлось гарантией, что это очень хороший и честный человек. Но Колька Большой понял его. Перед ним почему-то встало худое лицо с синим шрамом наискось и точный, словно прицел, взгляд человека из тира. Дело, конечно, было не в одной руке и не в единственном глазе, а в том, что человек прошёл большие испытания, вынес и вытерпел их и остался человеком.

В тот день, когда Лидка Самохина прошелестела про персики, которые пронесли в верхние комнаты, Колька Маленький сказал:

— А у нас так никогда не делали. У нас мы сами и за садом смотрели, и урожай собирали. У нас всё по справедливости.

Колька Маленький очень любил это слово — справедливость! Справедливость! И, когда произносил его, Колькины серые глаза горели светло и твёрдо.

— У нас всё справедливо! Не то что здесь, — громко повторил он. — Я хотел Сергею Петровичу… я хотел написать…

Колька не успел договорить, что он хотел написать своему Сергею Петровичу. Лидка Самохина вдруг зачастила:

— Пал Иваныч, Пал Иваныч, а мы как раз говорили, как у нас тут хорошо: здравница и цветы кругом. — Лидка заюлила, выдавила улыбку и вдруг ляпнула: — И персики созрели! — Она мгновенно прикусила язык и тихонько попятилась.

Но Павел Иванович не обратил на Лидку внимания. Он смотрел сквозь неё, будто перед ним было пустое место. Так же молча он провёл взглядом по толпе ребят, и казалось, от этого спокойного взгляда толпа медленно стала редеть. Первой исчезла Лидка, за ней другие, даже жирный, неповоротливый Ловач словно растворился в воздухе. Колька Большой тоже сделал шаг назад. Теперь перед голубыми глазами Павла Ивановича стояла только одна фигурка: стриженный под машинку, тощенький, как мышонок, мальчишка — Колька Маленький. Павел Иванович устало провёл ладонью по своим седым волосам:

— Ну, повтори, голубчик, что ты тут болтал.

— Я, — тихонько забормотал Колька, — я про нас, как у нас… у нас не так.

Может, кто-нибудь другой заругался бы, стал бы кричать: «Ах ты, щенок! От горшка два вершка — и будешь тут порядки указывать. Вот я тебе покажу!» Но Павел Иванович не стал кричать. Он никогда не кричал. В своём отглаженном белом костюме он стоял и молча смотрел голубыми глазами на Кольку Маленького, скорбно покачивая головой:

— Так-так-так…

Вот, мол, видали, какой дерзкий, неблагодарный мальчишка!