В ту ночь Ана глаз не сомкнула.
Наутро, опять ни с чем возвращаясь из местечка, она зашла к Ловренцу.
— Не отдадут? Пусть только попробуют! — вскипел Ловренц, бывший партизан из отряда Симона. — А впрочем, это решит суд. Хотя союзникам не к спеху. Но ты всё равно не бойся. Поволынят, поволынят, да и присудят родной матери, то есть тебе.
Нетерпение Аны росло с каждым днём.
Среди недели она получила второе сообщение. Но какое?
Уважаемый товарищ!
Сообщаем вам, что союзный суд присудил ребенка его приёмным родителям.
Вынося решение, суд руководствовался следующими соображениями:
1. Мальчик привык к своим приёмным родителям, о подлинных родителях он ничего не знает; считает их умершими. Посему-де было бы бесчеловечно отрывать его от привычной обстановки и посылать в чуждую ему среду.
2. Коммивояжёр Фриц Грот располагает средствами вполне достаточными для того, чтобы дать мальчику полноценное воспитание и образование, тогда как родная мать, владеющая небольшой усадьбой в горном районе Словении, не в состоянии обеспечить его будущее.
3. Коммунистический строй новой Югославии ставит под угрозу как религиозное, так и нравственное и политическое воспитание мальчика.
Таковы мотивы союзного суда.
Уважаемый товарищ, просим Вас незамедлительно приехать в Любляну, чтоб договориться о совместных мерах против столь несправедливого и бесчеловечного решения.
СМЕРТЬ ФАШИЗМУ — СВОБОДА НАРОДУ!
Не веря своим глазам, Ана комкала в руках бумагу.
— Что пишут? — забеспокоился Брдник.
Она протянула ему письмо и почти без чувств упала на стул.
— Как! — рассердился Брдник. — Мать не имеет права на своего ребёнка? На Слемене живут чужие люди? И ему будет плохо у матери? И мы не сумеем воспитать его?
— Что мне делать? — зарыдала Ана.
— Первым же поездом — в Любляну! Там сообразят, что делать.
Шатаясь, вышла Ана из канцелярии.
Не успела она дойти до площади, как весть о Янко облетела уже всё местечко.
— Слыханное ли дело? — возмущалась мать двух погибших партизан. — Мужа убили эсэсовцы, эсэсовцы отняли единственного ребёнка, и теперь, видите ли, на её ребёнка больше прав имеет чужая женщина и, может, такой же эсэсовец, как и те, что убивали нас и жгли наши дома!
— Хотят, чтоб Янко был им в старости опорой, а Ана оставайся одна!
— Вот она, справедливость наших союзников! Родная мать не имеет права на собственного ребёнка!
— Союзники дают потачку фашистам!
— Стыд и позор!
— Нет, тысячу раз нет!
— Мёртвых они не могут нам вернуть, но живых обязаны! Если на то пошло, Янко не только Анин, он наш!
Вокруг Аны собирались мужчины, женщины, дети. Возмущение росло.
— Ана, сейчас же езжай в Любляну и скажи, что все мы требуем ребёнка назад!
— Да, все!
Домой Ану провожал Ловренц.
— Не отчаивайся, Ана, — утешал он её. — Мы разбили фашистов, как-нибудь справимся и с этим судом!
— А я уж всё приготовила, думала, не сегодня-завтра приедет…
— Приедет! Они, конечно, потянут, не без того, но в конце концов отдадут. Я вернусь в город, помозгуем, как нам быть. Это наше общее дело.
Он крепко пожал ей руку и пошёл назад.
Бабушка уже знала. Кто-то по пути сообщил ей, унося весть о бесчеловечном решении дальше в горы.
— Вы слышали, мама? — зарыдала Ана.
— Чуяло мое сердце, что я его больше не увижу! Что с возу упало, то пропало. — Она сжала кулаки и погрозила незримым врагам. — Да сгинут те, кто убил Симона и отнял Янко! И те, кто не хочет его вернуть!
Ана глубоко вздохнула и с мукой вошла в дом.
Вести с родины
Янко или, как его звали в Германии, Курт не мог, конечно, знать, что́ происходит в его доме на Слемене, не знал он и того, что несколько дней спустя после столь важного для него открытия Гроты получили повестки явиться в союзный суд. Повестки вручили госпоже Грот. Прочтя их, она места себе не находила. «Как же так?» — думала она в полном смятении. Ведь Фриц ещё в первом письме писал, что у мальчика нет родителей. Отец погиб на войне, мать умерла в лагере! Несмотря на это, она просила его ещё раз проверить, вправду ли ребёнок круглый сирота. И лишь после вторичного заверения, что у ребёнка в самом деле нет родителей, она написала, чтоб привёз его. А на поверку мать Курта жива!
Значит, она потеряет мальчика? Она полюбила его со всей силой материнской любви, и он любит её истинной сыновней любовью. Даже с отцом, к которому он привыкал так долго и трудно, под конец кое-как сдружился. А время сгладило бы и то, что произошло на днях.
Но теперь всему конец! Мать требует вернуть ей сына. Безусловно, это её право. Курт покинет её. Покинет навсегда.
Госпожа Грот позвала Янко. Когда он пришёл со двора, где в последние дни совсем не играл, а валялся на гараже, она, к его крайнему изумлению, обняла его и грустно спросила:
— Курт, мой Курт, ты останешься со мной?
В глазах Янко застыло недоумение. Правда, в Хаймдорфе ему уже было не по себе, да и Грота он больше не назовёт отцом, а от одного взгляда на шкаф, где до того страшного вечера были заперты альбомы — потом Грот убрал их в другое место, — ему делалось тошно. Но куда идти? Куда?
— Ты не уйдёшь от нас, от меня?
— Нет.
Янко прижался к госпоже Грот — ведь он не знал, что в далёкой Словении у него есть родная мать, которая так ждёт его. Не ведал он и того, что Грот в тот же день пополудни узнал о вызове в союзный суд.
— Выходит, мать Курта ещё жива? — скривился он.
— А мне ты написал, что она умерла в лагере, — укоризненно сказала госпожа Грот. — Видимо, тебе дали неточные сведения.
Грот твердым солдатским шагом измерил комнату и остановился перед шкафом.
— Жива она или нет, мальчика я не отдам!
— Как? — удивилась госпожа Грот. — Его требует мать.
— Ну и пусть себе требует! — огрызнулся Грот. — Речь идёт о том, захочу ли я вернуть его. Я, так сказать, спас ребёнка от смерти, шесть лет кормил-поил, воспитывал. Далее вопрос, к кому благоволят судьи союзного суда: к вдове партизана-коммуниста или к тому, кто в войну боролся с коммунистами.
— Ты полагаешь, что суд может отвергнуть её требование? — неуверенно спросила госпожа Грот.
— Абсолютно убеждён! — с важностью произнёс Грот. — Я сейчас же еду в Ганновер и найму лучшего адвоката! Разумеется, — бросил он уже в дверях, — Курту ни слова! Быстрота действий и никакой огласки!
Госпожа Грот смотрела на мужа со страхом и надеждой. Этот человек способен на любую низость, и в то же время в глубине души она надеялась, что Курт, вопреки всему, останется с ней. В тот же вечер Янко с матерью уехал к тётке в Кассель.
— Поедем к тёте? — обрадовался он, когда мать сообщила, что они едут с первым вечерним поездом.
— Поживёшь у них подольше. По воскресеньям я буду звонить по телефону.
В доме тёти Берты его встретили с ликованием. Хильда каждый день рассказывала ему новые подробности о жизни в Арнсфельде. Слушая её, он и сам многое припоминал. Втроём совершали они прогулки в окрестные горы. Здесь в памяти его оживали холмы и горы родного края. И всё же первые дни тянулись томительно долго. Как ни хорошо было без Грота, матери ему очень недоставало.
— Было б ещё лучше, — вздохнул он однажды, — если б мама тоже переехала сюда, в Кассель, и если б мы жили все вместе, как в Арнсфельде.
— Чего уж лучше, — согласились Хильда с Максом.
А вечером он сказал тётке:
— Когда я вырасту, поеду в Нижнюю Штирию. Побываю на родине, увижу родной дом, если он ещё цел, схожу на могилу своих родителей. Как ты думаешь, я должен буду это сделать?
— Непременно, — задумчиво проговорила тётка.
Янко не понял, почему она так задумалась.
И уж совсем непонятен был неожиданный приезд матери среди следующей недели, когда он привык к Касселю и его окрестностям, и её короткий тайный разговор с тётей.
