— Неужели?

— Да, да. Я знаю не только то, что ты родился в Югославии и что господин и госпожа Грот, у которых ты живёшь, не настоящие твои родители. Мне известно и то, как ты попал в Германию.

Янко всё больше удивлялся.

— А вы из Югославии?

— Да. Меня зовут Лойзе Перко. На днях я был в твоём родном доме.

— В моём родном доме?

И яхта и море были мигом забыты.

Перко полез в портфель и достал несколько фотографий:

— Узнаёшь?

На одной был запёчатлён дом, который Янко видел уже в альбоме и который в тот вечер встал у него в памяти.

— Это мой родной дом!

Перко показал следующую фотографию:

— А это кто?

У Янко округлились глаза. Не та ли это женщина, что…

— Мама! Моя мама! — вскрикнул он взволнованно.

— Что ты знаешь об отце с матерью?

— Отец погиб на войне, вернее его схватили и расстреляли, — ответил Янко, не отрывая глаз от снимка. — А мать умерла в лагере.

Перко помолчал.

— Я ищу тебя уже три дня. Твои друзья в Хаймдорфе сказали мне, что ты с приёмной матерью, Хильдой и Максом уехал к морю, а в какое место, никто не знал. Тогда я поехал в Кассель и там окольным путём разузнал, где находятся Хильда с Максом.

— А зачем вы меня ищете?

— Чтоб узнать, вправду ли ты не хочешь вернуться домой.

— Куда? — вздохнул Янко.

— В тот дом в саду, где сейчас спеют яблоки и груши, в горы, где шумят густые еловые леса…

— Как же я покину маму, свою новую маму?

— А ты покинул бы свою новую, приёмную мать, если бы была жива твоя родная мать? — спросил Перко, подчёркивая последние слова.

Янко выронил фотографии и медленно поднялся. Глаза его были прикованы к Перко.

— Значит…

— Да, — кивнул Перко. — Твоя мать, твоя родная мать жива. Годами она искала тебя и только недавно узнала, где ты.

— Моя мама жива?! Жива?! Жива?! — повторял Янко дрожащим голосом.

— Да. Она просила, чтоб твои приёмные родители вернули тебя, но суд отклонил её просьбу. Разве ты ничего не знаешь?

Янко отрицательно мотнул головой.

— Она жаловалась на несправедливое решение. Требует пересмотра дела, требует, чтоб твои приёмные родители как можно скорее вернули тебя. — Он вынул из портфеля кипу газет. — Смотри, даже ваши газеты пишут об этом.

Перед Янко заплясали буквы и снимки. Прошло несколько минут, прежде чем он в этом бешеном хороводе разобрал своё имя, имена приёмной и родной матери, имена обоих отцов…

— Значит, я не Курт Грот, а Янко Слап…

— Янко Слапник, — подсказал Перко.

— Янко, Янко… — оживился он вдруг. — Это имя я уже слышал… Да, да, так звала меня мама, когда солдаты уносили меня из дома в сад. «Янко! Янко!» — И он с облегчением повторил: — «Янко, Янко!»

— Перед отъездом в Германию, — говорил Перко, — я беседовал с твоей матерью. Она передаёт тебе сердечный привет и просит вернуться к ней. У неё всё готово к твоему возвращению.

Шум и гам на берегу отвлекли Янко от воспоминаний.

Он оглянулся. Там, на берегу, Хильда, Макс и другие ребята. Мама, его приёмная мать, тоже там. Разве может он расстаться с ней, с тётей Бертой, Хильдой и Максом?

Сердце у него сжалось.

— Отвезите меня на берег, — попросил он.

— Ты вернёшься к матери?

— К берегу, к берегу! — крикнул Янко.

Перко направил яхту к берегу.

— Слышишь, Янко…

Но Янко уже ничего не слышал. Не дожидаясь, пока яхта войдёт в залив, он прыгнул в воду и поплыл к берегу.

Отмахнувшись от товарищей, пропустив мимо ушей назойливые расспросы Хильды, которой не терпелось узнать, почему он так внезапно покинул яхту, Янко опрометью бросился к рыбачьему домику.

Но завидев свое окно, он остановился. Нет, он не пойдёт к матери. Она обманула его, сказала, что родная мать умерла, утаила всё об отце…

Глазами, полными страха и слёз, глядел он на окно, затянутое белой полотняной занавеской, потом рванулся и что было сил побежал назад, к морю, но не к заливу, а в противоположную сторону. Далеко от последнего дома, запыхавшийся, сел он у воды.

Растерянный, потрясённый, Янко бездумно смотрел на уходившее куда-то за горизонт взлохмаченное море. Вот ударилась о берег пенная волна, а за ней вдогонку уже спешит другая. Чуть дальше вскипает третья, а ещё дальше вздымается из глубин четвёртая. Нескончаемой чередой подкатывают они к берегу, разбиваясь на тысячи брызг.

Стоило ему подумать о родной матери, как перед ним тут же вставала приёмная, когда думал о приёмной, видел перед собой родную. Обе были ласковые, добрые и так похожи одна на другую, что он их едва различал.

Вдруг он вскочил и торопливо зашагал назад, в посёлок. Он ещё и сам не знал, куда понесут его ноги — к матери или к журналисту. Одно ему было ясно — в одиночку не справиться с этой напастью.

У самого посёлка ему встретилась госпожа Грот.

— Курт!

Он остановился как вкопанный.

— Мама…

— Я знаю, всё знаю, — сказала госпожа Грот печальным, упавшим голосом. — У меня только что был журналист. Он рассказал про ваш разговор…

Она взяла его за руку. Погружённый в свои грустные думы, Янко даже не заметил этого. Молча шли они по берегу. Далеко за посёлком сели на каменную плиту.

— Я сама всего не знала, — нарушила молчание госпожа Грот. — Не знала, что твоя родная мать ещё жива. Я бы тебя не взяла, если б не была уверена в том, что ты сирота. Впрочем, прошло несколько лет, и никто о тебе не спрашивал. — Она взглянула на взволнованное море. — Когда я узнала, что твоя родная мать жива и просит тебя вернуть, то так растерялась, что вообще не могла говорить с тобой об этом. И за тебя боялась. Поэтому и послала тебя в Кассель, поэтому мы и приехали сюда, на море. — Она обняла Янко, прижала к себе. — Не уезжай! В Тенчахе ты никого не знаешь, даже мать. А здесь у тебя есть я, есть отец, он, правда, крутой человек, но по-своему любит тебя, есть тётка, Хильда и Макс, школьные товарищи, у тебя есть всё, что душе угодно. Если уедешь, я буду целыми днями одна, буду…

Янко посмотрел ей в глаза.

Неужели он оставит её? И уедет в незнакомый край, к людям, говорящим на другом, непонятном языке. И его там никто не поймёт. К тому же ни у кого на свете нет лучшей матери, чем у него. И он обвил руками её шею:

— Мама! Мама моя!

Госпожа Грот ещё крепче прижала его к себе:

— Курт, мой Курт!

А море по-прежнему билось о берег, где женщина, которая не была матерью, но имела материнское сердце, обнимала мальчика, у которого были две матери и который именно поэтому чувствовал себя сиротой, ибо не знал, какую выбрать — ту, что воспитывала его все последние годы, или вернуться к той, которая научила его выговаривать первые слова и делать первые шаги и которую он знал лишь по далёким, полузабытым воспоминаниям.

Несколько дней спустя, после того как словенские и другие югославские газеты, а также и некоторые зарубежные опубликовали беседу журналиста Лойзе Перко с похищенным Янко, снимки на яхте и новые сведения о бывшем эсэсовце Фрице Гроте, мать Янко и её адвокат доктор Метод Мравляк отправились скорым поездом в Германию, чтобы присутствовать на пересмотре дела.

Когда они пересекли югославско-австрийскую границу, Ана снова завела речь о том, что́ камнем давило ей сердце.

— Может, всё напрасно? — вздохнула она. — Судьи утвердят первое решение, а я вернусь без Янко!

Доктор Метод Мравляк держался иного мнения.

— Уже то, что разрешён пересмотр дела, — сказал он, — означает уступку с их стороны. Они вынуждены были пойти на это. Разве вы не видели, как вся Словения, вся Югославия поднялась против несправедливого решения?

— Правда, мне писали женщины из Любляны, что за Янко вступились рабочие в Мариборе, молодёжь и пионеры в Целе. Из городов и сёл, отовсюду я получала письма и телеграммы. Никогда бы не подумала, что все они так переживают за меня, так понимают материнское сердце. Поймут ли его судьи союзников? Захотят ли они вообще слушать его?