А сейчас это самая красивая улица в Харькове, широ­кая, как площадь, дома здесь высокие, магазины стеклянкые, насквозь просвечиваются. И летом везде-везде цветы, возле детского сада, куда мы с Галкой ходили — розы, возле нашей школы — розы.

А какой в Харькове зоопарк! Мы с Галкой были в мос­ковском, так наш еще больше. И столько там всяких зве­рей!

Мы уже соскучились по Харькову, по ребятам, по на­шим рыбкам, даже по смешным зеленым уродцам — какту­сам, которые мы с Галкой уже второй год собираем.

Но не охота нам уезжать и отсюда. По утрам я все смотрю, как перепархивают с ветки на ветку разные пта­хи, как вытягивают шейки, когда поют. Я говорю им: «Мы оставляем вам на зиму рябину. Ни одной ягодки не сорва­ли, все вам. Угощайтесь, пожалуйста, на здоровье. Зимой вас еще будут подкармливать наши старички — дед Володя с бабой Натой. Слышите, наша мама все пилит да строга­ет; это она кормушки для вас мастерит. Мы уже крупы, подсолнухов для вас накупили». Конечно, всё это я говорю про себя.

По утрам мы лежим с Галкой тихонько-тихонько и ждем. Вот птицы вдруг всполошились, закричали, зачири­кали. И тут же мы слышим: «Тцок, тцок, тцок». Наконец-то к нам пожаловали наши рыжули. Теперь уже совсем не поймешь, которая тут Соня, которые ее дети. Все одинако­вые. И все такие храбрые, прыгают прямо на подоконник. Схватят орех — и прыг обратно на дерево. Но это не по­тому, что они нас боятся, просто они хотят поскорее пере­таскать всё, что мы положили для них на подоконник, в свои кладовки. Наши белки уже готовятся к зиме.

Каждое утро приходит к нам Алеша, то с Данилкой, то один. Он помогает маме мастерить кормушки для птиц, кувыркается на трапеции. Он уже совсем к нам привык, и мы тоже очень к нему привыкли. Скучно нам будет без него. Однажды он прибежал очень веселый и сказал, что доктор разрешил свозить Дмитрия Ивановича на луг, он давно туда просился, потому что когда он еще не болел, то очень любил там гулять, а весной удил в Безымянке рыбу.

Мы повезли Дмитрия Ивановича рано-рано утром. Взяли с собой и Данилку. Тетя Маша надела на него белую фу­ражку с длинным козырьком, а через плечо повесила ему маленькую флягу со сладким чаем. Данилка у нас водо­хлеб. Он важно шагал рядом с коляской и даже не разре­шал брать его за руку. Галка была у нас разведчицей, она забегала далеко вперед, потом возвращалась и говорила, по какой тропинке лучше ехать дальше, чтоб не больно трясло.

На лугу уже давно скосили траву, уже немножко подросла новая, но все еще пахло сеном. Дмитрий Ивано­вич глубоко дышал, лицо у него стало розовым, совсем как у здорового человека. Казалось, вот сейчас сбросит он с ног одеяло, встанет и пойдет.

— Шобака! — вдруг завопил Данилка. Он вместо «с» по­чему-то выговаривал «ш», а вместо «ш», наоборот, «с».— Шобака, шобака! — громко повторял он и прятался за спин­ку кресла.

Собаки нигде не было. Зато на луг пришел со своей ко­ровой дедушка.

— Чего ты испугался? Это самая обыкновенная коро­ва,— сказала я Данилке.— Ты что, коров никогда не видел?

Но Данилка мотал головой, замахивался на корову ку­лаками и кричал: «Ка-ак дам!»

— А вы знаете,— сказал Дмитрий Иванович,— пожалуй, он первый раз видит корову. Ну, конечно, первый раз, в Москве-то где ее сыщешь?

Скоро дед с коровой подошли к нам поближе. Дед снял теплую зимнюю шапку и низко поклонился, по-моему, Дмитрию Ивановичу, потому что смотрел только на него одного.

Вот увезли сенцо,— сказал он тонким голосом,— и и опять нам с Милухой вышло позволенье гулять здесь. — А где же ваш малыш? — спросила Галка.

— Это ты про телочку, что ли? В деревне она, где же ей еще быть.— Дед хмыкнул.— Небось уже маленко остепени­лась, не скачет, задравши хвост. Колхозу я ее подарил, в котором раньше жил, своему родному колхозу, стало быть. Я ведь здесь у сына своего живу, кабы не внучата, мы бы и с этой не хороводились.

Данилка уже вышел из-за кресла, но смотрел на коро­ву еще сердито. Старик опять хмыкнул, наверно, он так смеялся, и сказал, что Милухи бояться нечего, что у нее даже рога добрые, ни разу она еще ими ни на кого не за­махнулась, не то чтобы боднуть. Я собрала пук сена, его еще много осталось в кустах, и стала кормить Милуху. Она хрумкала сено и качала головой, будто говорила мне: «Спасибо». У нее не только рога, у нее и глаза были добрые.

Данилка уже совсем перестал ее бояться.

Он ни за что не хотел уходить домой без коровы, пла­кал, брыкался. Только когда Алеша посадил его Дмитрию Ивановичу на колени, затих.

— На будущий год,— сказал ему Дмитрий Иванович,— я привезу тебя сюда сам. Слышишь, Данилка, сам! Да то ли еще будет! Мы еще тут с тобой мяч погоняем,

— И со мной,— быстро сказал Алеша.

— И с нами! — громко, на весь луг, закричала Галка. Перед сном мы с Галкой часто о чем-нибудь шептались.

Мама ложилась позже нас, в комнате мы были совсем одни, но все равно мы шептались.

В этот вечер мы говорили про Алешу, нам же просто не верилось, что в прошлом году он нам не нравился, у меня даже настроение портилось, когда я встречала его на ули­це. Теперь мызнали онем одно хорошее. И так хорошо, что мы с ним не очень надолго расстаемся: на зимние ка­никулы он приедет к нам в Харьков.

А старик с коровой. Ведь как боялись мы его раньше, а у него одни только брови сердитые, сам-то он, оказывает­ся, добрый. Вот подарил колхозу телку, корову больной женщины пас, о внучатах своих заботится. И про Зойку дед Володя верно сказал, что она добрая. Мы просто не постарались ее получше узнать, только все спорили с ней, а по-хорошему ни разу не поговорили.

Шептались мы в этот вечер, шептались, и вдруг я: вспомнила Дину Петровну, она жила в одном подъезде с нами. Мы с Галкой ее не любили. Поднимаешься с ней в лифте, а она молчит, поздороваешься с ней, она мотнет головой и опять молчит. Наверно, она даже не знает, как нас зовут и в каком классе мы учимся. Верхний Сережка прозвал ее башней молчания, потому что она ростом с на­шего папу, я, наверно, тоже такая вымахаю.

Вспомнила я эту Дину Петровну и сказала Галке, что, может, мы и ее напрасно не любим. Ведь она же все-таки здоровается с нами, только не разговаривает, но, может быть, она просто вообще неразговорчивая. Мы-то ведь то­же с ней не разговариваем, мы тоже только здороваемся. Вот Алеша бы, наверное, спросил, как ее здоровье и еще про что-нибудь. Может быть, ей даже охота с нами поговорить, ведь своих детей у нее нет, живет она совсем. одна.

— Помнишь,— сказала я Галке,— мы уезжали с папой: к бабе Нате на три дня всего. Так мама тогда сказала: «Наконец-то я без вас отдохну». А потом сказала, что про­сто места себе не находила, так ей было без нас скучно. А Дина Петровна все время одна.

— Без детей плохо,— согласилась Галка.— Знаешь что, давай будем первые заговаривать с Диной Петровной. Она будет молчать, а мы будем говорить, она — молчать, мы — говорить. Можно будет ей про Путьку рассказать или про то, что сегодня по телевизору будет, мы ведь все­гда всю программу наизусть знаем.

— Давай,— сказала я.— С дедушкой же, который пасет корову, мы первые заговорили, и, видишь, как все хорошо получилось!

Мы уезжаем вечером. Рано-рано утром мы с Галкой сбегали на луг. Мы простились с Безымянкой, с дедушкой и его Милухой, у которой даже рога добрые. Днем мы по­катали Дмитрия Ивановича по просеке. Он обнял нас на прощанье и обещал написать нам большое письмо.

Баба Ната осталась в этот день дома. Она пекла нам в дорогу пироги, хотя ехать до Харькова всего-навсего одну ночь. Эти пироги так и называются — подорожники. Еще баба Ната сама надергала нам моркови, потому что она по хвостику узнавала, какая морковка покороче и по­толще. Потом она стала укладывать в картонный коробок наше любимое малиновое варенье. Она все время что-то делала и почти все время молчала. И лицо у нее было пе­чальное, а глаза большие.

А мама вдруг решила сделать еще две кормушки для птиц. Чемоданы она укладывает перед самым отъездом. Наш папа не такой. До работы ему идти всего десять ми­нут, а он выходит из дома за полтора часа. А в театр, говорит мама, он приходит, когда артисты еще сидят дома.