На четвертый день приехала из Москвы мама, доволь­ная такая, в новом платье.

— Скоро опять поеду,— сказала она за обедом,— еще учебные пособия не все достала. Народищу в книжных магазинах — не протолкнешься. Говорят, летом в Москве, кроме москвичей, еще не меньше миллиона приезжих.

Баба Ната была почему-то невеселая, все молчала.

— Небось замучилась с девчонками? — спросила ее мама.

— Ну, что ты! — ответила баба Ната.— Я сними отды­хаю..

За обедом на нас с Галкой часто нападал смех. В этот раз мне вдруг вспомнилось, как смешно разговаривает Кабанчик, и я совсем-совсем серьезно сказала деду Во­лоде:

— Будьте так любезны, дайте мне соль.

Он удивленно взглянул на меня и подал мне солонку.

— Спасибо, большое вам спасибо!—Я встала и низко поклонилась деду.

Он потер себе пальцами лоб, посмотрел на бабу Нату, на маму, словно спрашивал их, что со мной происходит.

— Где это ты научилась такому тонкому обхождению? — спросила меня мама.

— В магазине.

— У Кабанчика,— добавила Галка.

Тут мы обе прямо задохнулись от смеха. И всё смея­лись, смеялись, ну, никак не могли успокоиться. Дома, в Харькове, мама за такие вещи выгоняла нас из-за стола. А тут были дед Володя, баба Ната. Баба Ната сама любила за столом поговорить и посмеяться. Но сейчас она даже не улыбнулась и спросила нас, кого это мы так несимпатично называем — Кабанчик.

— Одного мальчишку,— ответила я.— Он толстый-тол­стый, лицо у него вот такое,— я надула щеки.

— И еще он рыжий, как лиса,— добавила Галка.

— Больной, должно быть, мальчик,— тихонько прогово­рила баба Ната.— Очень толстые люди часто бывают боль­ными.

Но мы с Галкой начали уверять ее, что никакой он не больной. Разве больной человек может так носиться на велосипеде. Просто он ест много, обжора, по семь литров молока покупает.

— Довольно! — сердито сказала мама и передразнила нас: — «Ест много», «обжора». Сплетницы несчастные! Не слушай их, мама, все это вранье, я видела этого мальчика, не такой уж он толстый, и лицо у него хорошее, а глаз таких я сроду не видела — огромные, черные, просто уди­вительные глаза. И не рыжий он вовсе, а каштановый.

— А сколько ему лет? — спросила баба Ната.

Кабанчик выше меня, а я высокая. Я подумала и сказа­ла, что, наверно, ему не меньше четырнадцати лет.

— А как его зовут?

— Его-то? — переспросила я, мне не хотелось врать.

— Эдиком,— ответила Галка.

— Тогда это совсем другой мальчик,— сказала баба На­та.— Тому, на которого я подумала, сейчас не больше две­надцати и зовут его иначе... Алешей, кажется. Да, да, Але­шей.

Вечером баба Ната вдруг вспомнила про каких-то своих больных, на которых ей завтра же непременно надо взгля­нуть.

— Но ведь вместо тебя осталась Светлана Георгиевна,— напомнил ей дед Володя,— ты же сама мне сколько раз говорила, что уж на нее-то можно смело положиться.

— Верно, говорила,— созналась баба Ната,— но, пони­маешь, Володюшка, эти больные очень привыкли ко мне. Должна же я их погладить.

Мы с Галкой удивленно уставились на бабу. Нату. Как это погладить, что она, ходит по палатам и гладит своих больных по голове?

— И вообще уж кто бы говорил, только не ты.— Баба Ната старалась рассердиться на деда, но никак не могла.— Вот ты бы, интересно, мог спокойно отдыхать на даче, не зная, что делается в твоем институте? А ведь у тебя тоже есть товарищи, на которых ты вполне можешь положиться.

Наверно, дед не мог бы спокойно отдыхать на даче, не зная, что делается в его институте, потому что он ничего не ответил бабе Нате. И мы пошли с ним встречать поезда.

Дед рассказывал, что раньше он много ездил по желез­ной дороге. Теперь-то уже он редко ездит, но все равно очень любит железную дорогу, поезда.

Мы встаем на высокую насыпь, совсем близко от же­лезнодорожных путей. Дед Володя посредине, а мы с Гал­кой у него по бокам. И хором считаем вагоны. Иногда попадаются такие длинные поезда, что прямо охрипнешь, пока пересчитаешь все вагоны, А откуда идут поезда — узнать очень просто. Если на вагонах написано: «Жигули», значит, поезд идет из Куйбышева, если «Сура» — из Чува­шии, если Татарстан — из Казани, если Южный Урал — из Челябинска.

Люди весело машут нам из окон, смеются. И так охота узнать, кто они такие. Мы тоже машем им, дед своей шля­пой, мы с Галкой руками.

— Счастливого пути! — кричим мы тоже хором. А по­том вместе сочиняем разные истории про людей, которые нам махали.

Домой мы возвращаемся длинным путем, через наш любимый луг. По вечерам здесь тихо-тихо, будто и деревья и цветы уже немножко сонные. И пахнет здесь еще лучше, еще сильнее, чем днем. И клевером, и мятой, и тмином. И... крапивой. Да, да, я не сочиняю. Сначала мы никак не могли понять, чем это так хорошо пахнет возле мостика. Всю траву мы с Галкой перенюхали, оказалось — крапивой.

Вот коровы на лугу что-то долго не появлялись. Мы уж думали, что дедушка с сердитыми бровями уехал с ними куда-нибудь. И вдруг однажды днем, когда мы с зареченскими ребятами купались в Безымянке, мы его увидели. Он пас уже одну только корову и еще маленького, лобас­того такого, теленка. Мы с Галкой вышли из речки, побе­жали к дедушке и первый раз заговорили с ним. Он ска­зал, что та, другая, корова, была не его, а какой-то чужой женщины. Женщина эта болела, и он заодно пас и ее ко­рову, надо же подсобить человеку. Мы сказали, что, конеч­но, надо. Разговаривал с нами дедушка не больно ласково, но, наверно, он все-таки был добрым человеком, раз помог больной женщине, пас ее корову. Один раз он даже не­множко улыбнулся, тогда Галка спросила — откуда же взялся теленок, раньше же его не было.

— Народился, стало быть,— ответил он,— у нашей Милухи, значит.

Тут-то он и улыбнулся. И такое доброе сразу сделалось у него лицо, что я бы на его месте все время улыбалась.

— А как теленка зовут? — спросила я.

— Зовуткой,— опять сердито ответил дедушка. Он, вид­но не умел долго быть добрым.— Вы вот что, шли бы своей дорогой, не видите, что ли, как Зовутка брыкается. Иди­те, идите, от греха подальше.

После я сказала Галке:

— Давай сами назовем теленка, раз этот дедушка такой

вредный. Речку же мы с ребятами назвали сами.

— Давай, только, чур, я назову, чур я! — закричала Галка.

Папа бы сейчас сказал мне: «Уступи, ты же старшая». А мама бы ему сказала: «Она у нас с тобой уже с трех лет в старших ходит».

— Рыжиком, хорошо? — сразу придумала Галка.

Теленок был в свою маму — рыжий. И я согласилась.

— Рыжиком так Рыжиком. Только когда мы переедем в большую квартиру и заведем щенка, уж я его назову.

— Знаете что, мои дорогие,— сказала мама.— Плохо вы заботитесь о Путьке. Утром выпустите ее на один коро­тенький час — и опять в ящик. Вас бы так.

— Но ящик же открыт,— сказала я,— получается, что она все время на воздухе. Не можем же мы за ней целый день ходить, как тот дедушка за своей коровой.

— На воздухе-то она на воздухе,— согласилась мама,— но что она ест? Ей охота свежей травки пощипать, а ей в ящик кидают уже сорванную, почти что сено.

Маму у нас в семье зовут рационализатором. Она пере­ставляет с места на место электрические штепсели, удли­няет провода, сама мастерит абажуры для настольных ламп. Она даже зачем-то подпилила ножки у нашего нового обеденного стола. Все это она делает для того, чтобы папе и нам лучше, удобнее жилось. Но получается совсем наоборот. Вечно у нас перегорают пробки, портятся утюги, пылесос. Иногда мы даже никак не можем попасть в свою квартиру, потому что и дверные замки мама тоже чинит сама.

Но для Путьки мама и вправду придумала очень про­стую и очень нужную вещь, Она выломала дно у большого ящика, поставила его на лужайку и положила в него Путьку.