— Вот вы хотели на надувной лодке переплыть Черное море… а как вы не боялись морских животных… акул наконец… которые водятся вдали от берегов?

— Самые опасные акулы водятся не вдали от берегов, а — на самом берегу, — ответил я и Некрасов не стал уточнять адреса, отлично поняв, кого я имел в виду.

Иногда, когда Некрасов выходил из кабинета, Коваль показывал мне, что он был не настолько увлечен своей работой, чтобы забыть собственные дела. Бывало, во время наивысшего напряжения в допросах, он вдруг снимал телефонную трубку и начинал говорить о вещах, никак не связанных с допросом: о двух билетах на автобус, идущих в выходной день на пляж, о домашнем задании в сети партийного просвещения и т. п. Бывало, он и со мной разговаривал на посторонние темы. Однажды он рассказал мне о своей матери, которая была верующей. Он сам, конечно, был неверующим, но снисходительно прощал матери ее «заблуждения» и даже «с удовольствием» ел кулич и пасху, когда мать готовила их к празднику. В другой раз он проболтался мне, что к ним, в КГБ регулярно приходит гипнотизер и учит применять гипноз во время допросов. Как оказалось из его рассказов, Коваль не имел специального юридического образования. Он только еще учился заочно на юридическом факультете Киевского университета, как я когда-то учился на юридическом факультете Ленинградского университета.

Так что вероятно мы имели одинаковый уровень знаний в юриспруденции. Коваль был ярким представителем нового поколения чекистов. В то время, как подполковник Лысов, начальник следственного отдела УКГБ, был злодеем без всякого камуфляжа, Коваль имел вид вполне порядочного интеллигентного человека. У него и привычки были, как у интеллигентного человека. Он не кричал на меня, был вежлив и на словах — доброжелателен. Но в сущности, Коваль мало отличался от чекистов старшего поколения. Также как они, он не интересовался правдой и справедливостью, а руководствовался только указаниями своих старших начальников: любыми способами запрятать за решетку этого вредного человека, критикующего коммунистический режим.

Десять дней меня содержали в подвальной камере. На одиннадцатый день я был переведен на второй этаж, где была койка, матрац, подушка и одеяло. Вместо пружин на койке были приварены металлические полосы, которые врезались в тело через тощий, ватный матрац. Постельного белья не было совсем, а одеяло липло к рукам от грязи. Однако, в высокое зарешеченное и закрытое «баяном» окно чуть-чуть пробивался свет и был сосед, которого звали Виктором Наволоковым. Он представился мне бывшим геологом, опустившимся и, в конце концов, попавшимся в Джанкое за продажу краденых вещей. Будто, сперва он сидел в Херсонской тюрьме, а теперь зачем-то переведен в Симферопольскую. Мне было все равно, кто он. Меня распирало от желания с кем-нибудь поговорить, кому-нибудь рассказать о своих мыслях и чувствах. Наволоков меня не перебивал, слушал внимательно и никогда ни о чем не спрашивал. Только однажды, когда я сказал ему, что у меня в кармане был презерватив кое с чем, но во время плавания я его потерял, то Наволоков вдруг вскочил с койки и спросил:

— А что было в презервативе?

Этот интерес показался мне очень странным и я не ответил, хотя в презервативе был всего-навсего мой паспорт. Позднее я узнал, что водолазы искали в море мою пропажу, но, конечно, ничего не нашли.

Однажды прокурор Некрасов спросил меня, верю ли я в то, что пишут советские газеты?

— Они в большинстве случаев лгут или призывают делать зло, — ответил я.

— Вы все у нас видите только в черном свете! Я слушал и не вмешивался, когда на вопрос следователя о том почему вы так часто меняли место работы, вы обвинили в этом других, но только не себя. А теперь опять тоже самое: «Правду ему в газетах не сообщают!»

— Пятьдесят шестая! Явно пятьдесят шестая! — повернулся он к Ковалю. Тот кивнул.

Вечером, в присутствии Лысова, мне переквалифицировали обвинение на статьи 17 и 56 УК УССР. Потом дали прочитать уголовный кодекс.

«Статья 17, — прочитал я, — означает „попытку“ и наказывается так же, как и за совершенное преступление».

«Статья 56 — измена родине. Это преступление наказывается лишением свободы от 10 до 15 лет или расстрелом».

Старая моя статья, до переквалификации, имела пределы от 1 до 3 лет. Я был поражен. КГБ-шники смотрели на меня и наслаждались тем впечатлением, которое произвело на меня чтение уголовного кодекса. Придя в себя от изумления, я заговорил:

— Здесь написано «измена родине», но я — не дипломат и не военный и вообще на государственной службе не находился. Поэтому формулировка ко мне не подходит.

— Вы хотели бежать за границу, в Турцию, а Турция входит в НАТО и является потенциальным противником СССР. Вы хотели перейти на сторону врага и если бы вам это удалось, то стали бы клеветать на Советский Союз по радио и на разных там пресс-конференциях, — ответил Лысов.

— Это все предположения, а не факты. Я не собирался выступать по радио или на пресс-конференциях. Что касается того, что Турция — противник, так это тоже неправильно: СССР и Турция не находятся в состоянии войны!

— Как же не измена? — вступил в разговор прокурор Некрасов. — Государство вас бесплатно выучило, дало вам высшее образование, а вы решили убежать!

— С тех африканцев и азиатов, которых вы бесплатно учите в университете имени Патриса Лумумбы, вы тоже требуете пожизненной верности вам?

— Они — другое дело. Университет Патриса Лумумбы — наша братская помощь отсталым народам, — вяло возразил Некрасов.

— А за мое образование родители заплатили жизнью. Или этого еще вам мало?

— Вы бросили родину, вы бросили свой партбилет! Разве это не измена?

— Родина и КПСС — совсем не одно и то же! Родина была, когда КПСС еще и не существовала!

— Много вреда вы бы сделали нам! Ох, много! — злобно-задумчиво произнес Лысов. — Мы вовремя вас обезвредили. Никогда больше не представится вам возможность бежать за границу. Никогда вы не выступите там на пресс-конференции!

— И кроме того, вам никто не дал права толковать законы! — подъитожил Некрасов.

«Ну, хорошо! Завтра же я переверну все свои показания!» — подумал я.

Вечером, придя в камеру, я все рассказал Наволокову и добавил:

— Завтра я сделаю заявление о том, что я сам себя оклеветал. Я скажу, что на самом деле не собирался бежать за границу, а только хотел «обратить внимание властей» на свое бедственное положение с жильем. Делают же подобные выходки за рубежом, например, в США: сидячие забастовки, демонстрации протеста, вигвамы и палатки — в городских скверах! Они — обращают внимание властей и кремлевские заправилы их всегда поддерживают. Вот и я скажу, что от них научился.

На следующий день я официально отказался от своих прежних показаний. Я выдвинул новую версию, согласно которой я вышел в море с целью «обратить внимание властей на свои неудовлетворительные жилищные условия».

Чекисты не поверили моей новой версии, но и для подтверждения старой тоже не имели достаточных улик. Собирать улики в Ленинграде поехал следователь Коваль А меня тем временем направили сперва на «пятиминутку» в Симферопольскую психбольницу, а затем — на медико-психиатрическую экспертизу — в научно-исследовательский институт в городе Харькове. Повод для подозрения меня в сумасшествии содержался в партийной директиве, которую Лысов сформулировал мне так: «Из коммунистического рая в капиталистический ад бегут одни только сумасшедшие!» А Коваль добавил: «Заодно на экспертизе проверят ту часть вашей легенды, где вы рассказывали о сердечном приступе, который якобы случился с вами в море».

Пассажирский поезд идет от Симферополя до Харькова меньше суток. Меня везли туда по этапу около двух недель, а потом еще два месяца содержали в камерах Харьковской тюрьмы с окнами, которые были закрыты «баянами».