В ту минуту, когда Перчинка юркнул за каменную ограду, двери жилой части монастыря раскрылись и на пороге показался немецкий офицер, крича что-то солдатам на своем деревянном языке.
— Бежим! — шепнул Перчинка.
Все шестеро одновременно повернулись спиной к монастырю и бросились к лестнице, ведущей на улицу Фория. К счастью, она была окутана густой тенью, потому что луна еще не добралась до этой части площади. Вдруг со стороны монастыря донесся глухой удар, словно упало что-то очень тяжелое. Солдаты, выходившие из монастырских дверей, в нерешительности остановились, на этот раз без всякого приказа. На какое-то мгновение наступила мертвая тишина. Потом из центра монастыря, из самого его сердца, взметнулся высокий столб огня. Пробивая крышу, он швырнул в небо облака камней, исковерканную мебель и человеческие тела. Страшный грохот потряс холм и прокатился по всему городу. За ним последовало несколько более слабых взрывов, и вся жилая часть монастыря, рассыпавшись, как карточный домик, рухнула на старые развалины, словно объятая желанием навеки слиться с ними воедино.
Одновременно с главным ударом из монастыря вырвались десятки человеческих криков, смешавшихся в один душераздирающий вопль и на мгновение даже как будто заглушивших грохот взрыва.
На несколько секунд лестницу осветило колеблющееся зарево, но шестеро беглецов, подчиняясь взмаху руки Марио, уже рассыпались по переулкам, направляясь каждый в свою сторону. А на вершине холма целая туча удушливой пыли медленно оседала на исковерканные развалины монастыря.
Глава XII
СМЕРТЬ КОММУНИСТА
На улицах Неаполя стреляли. То тут, то там, с крыши, с балкона, из-за забора вдруг раздавался меткий выстрел, и, сраженный на бегу, падал немецкий вестовой или как подкошенный валился на землю фашист, совершавший обход. Да, фашист, потому что они все еще встречались в городе. Правда, их было немного, они были насмерть перепуганы и по большей части не рисковали высовывать нос из своей казармы на площади Мадзини. Чаще всего снова надеть фашистскую форму их толкал страх — страх перед немцами, опасение, как бы последние не подумали, что они имеют какое-то отношение к народу, сопротивляющемуся с оружием в руках.
Дон Доменико тоже напялил черную рубашку и, всюду выставляя напоказ свой боевой дух, лез из кожи вон, чтобы выслужиться перед начальством и немцами. Но, когда его вызвали однажды из его удобной комнаты в казарме и приказали отправиться в знакомые ему Звездные переулки, чтобы проверить, есть ли там бунтовщики, у него вытянулась физиономия.
— Это бесполезно, синьор командир, — ответил он, вытягиваясь по стойке «смирно». — Бунтовщики повсюду…
— Не рассуждать! — рявкнул чентурионе.[9] — Выполнять приказ!
— Но ведь там от меня и костей не соберут!.. — плаксивым голосом осмелился возразить дон Доменико.
Рядом с чентурионе, наблюдая всю эту сцену, стоял немецкий офицер, и, хотя он не понимал ни слова по-итальянски, губы его кривились в иронической улыбке. Взглянув на эту улыбку, дон Доменико счел за благо подчиниться приказанию.
— Да я так просто сказал, чтобы объяснить, что, по-моему, от этого будет мало толку, — пробормотал он и, вскинув руку в фашистском приветствии, крикнул: — Слушаюсь!
Офицеры небрежно ответили на салют, и дон Мими уныло потащился к выходу.
«Черт возьми! — думал он про себя, шагая по коридору. — Ведь надо же было, чтобы именно я попал в эту передрягу! „Отправляйтесь в переулки“! Легко им говорить! А каково мне? Меня там первый же встречный укокошит! И пикнуть не успеешь! Можно, правда, только вид сделать, что я иду туда, а на самом деле…»
Однако в этот момент рядом с ним появились два немецких солдата, поджидавшие его у дверей.
— Мы идти с тобой. Патруль, — проговорил один из них.
Дон Мими только горестно вздохнул. А он-то надеялся пробраться домой и скорее переодеться в штатское. И на кой черт он впутался в эту заваруху? Сейчас он никак не мог этого понять. Снова надевая черную рубашку, он думал, что с приходом к власти немцев вернутся прежние порядки и его верность фашистской партии принесет ему какие-нибудь выгоды. Черта с два! Теперь-то уж он убедился, что все это гиблое дело.
Патруль вышел на безлюдные улицы. Дон Доменико, обвешанный ручными гранатами, которые беспомощно болтались на его необъятном брюхе, имел несчастный вид и казался особенно жалким рядом с подтянутыми надменными немцами, которые несли свои автоматы так, словно и родились с ними. Каменная мостовая гудела под их тяжелыми сапогами. При каждом их шаге дон Доменико вздрагивал и испуганно озирался по сторонам, ожидая, что вот-вот приоткроется какая-нибудь ставня и в щели блеснет дуло ружья.
— Если тут и вправду прячутся патриоты, они прежде всего должны были бы взять на мушку этих заводных кукол, — размышлял он. — Ведь как ни говори, а я все-таки такой же итальянец, как и они, и бог свидетель, я бы охотнее хотел сидеть сейчас дома, чем устраивать этот идиотский парад. И на кой дьявол он нужен?..
Наконец все трое добрались до музея, так и не встретив ни одной живой души. На углу улицы Санта Тереза они заметили какую-то старую женщину, сидевшую на ступеньках подъезда. Один из немцев указал на нее дону Доменико, и бывший секретарь фашистов покорно засеменил к дому.
— Что вы тут делаете? — спросил он, подходя к старухе.
Женщина подняла голову. Казалось, ее не очень-то испугала фашистская форма дона Доменико и оружие, которым он был обвешан.
— А куда прикажете мне идти, синьор, — в свою очередь, спросила она, не поднимаясь с места. — У меня ни дома, ни родных. Вот присела тут отдохнуть.
— Здесь нельзя, — безапелляционным тоном сказал фашист. — Идите в какой-нибудь переулок. Здесь опасно.
В этот момент к ним подошел один из немцев.
— Где бунтовщики? Спросить! — сказал он, указывая на старуху.
Дон Доменико пожал плечами.
— Не заметили вы здесь бунтовщиков? — спросил он — Кого? — не поняла женщина.
— Ну… этих… вооруженных людей… с ружьями, но не военных, а в штатском.
Женщина покачала головой.
— Я здесь с семи часов утра, — ответила она, — всякие люди ходили, а таких не видала. Вот стрелять стреляли, это да.
В эту минуту со стороны Римской улицы донеслось три коротких взрыва, которые на минуту заглушили стремительно нарастающий треск мотоцикла. Гулко прокатившись в тишине, он замер вдали, и улицы снова погрузились в безмолвие.
— Еще того не легче!.. — пробормотал дон Доменико, осеняя себя крестным знамением.
Старуха тоже перекрестилась. Немцы нетерпеливо замахали руками.
— Идти, камерата! — крикнул один из них.
Не обернувшись и не взглянув больше на старуху, дон Доменико в сопровождении солдат отправился дальше. Нет ничего удивительного в том, что он не заметил, как она вскочила и побежала в противоположную сторону. Очутившись у музея, она свернула за угол. Теперь патруль уже не мог ее видеть. Тогда старуха вытащила из кармана свисток и сильно дунула. Пронзительный свист рассек тишину.
Фашист и оба немца как по команде повернулись кругом и начали всматриваться в пустынную улицу. В этот момент они находились на полдороге между музеем и сквером, примыкавшим к улице Фория, как раз напротив переулка, который круто спускался к площади Стелла. В ту же секунду грохнул сухой винтовочный выстрел, и один из немцев, даже не охнув, ничком рухнул на землю. Другой немец принялся стрелять вслепую из своего автомата, а дон Доменико бросился на мостовую и зажмурил глаза. Немец, совсем еще молодой парень, был бледен как смерть и озирался по сторонам, словно затравленный зверь, очутившийся в ловушке. Вдруг позади него с балюстрады, окружавшей музей, снова прогремел выстрел. Пораженный в спину немец, как мешок, свалился на землю, ударившись головой о край тротуара.
Тут дон Доменико не выдержал. Вскочив на ноги, он помчался по направлению к скверу. Фашист и сам не знал, в какую сторону надо бежать. Он летел куда глаза глядят, подхлестываемый визгом пуль, которые поднимали вокруг фонтанчики мелкой гальки, бившей его по ногам. Вот и первые деревья сквера. И вдруг что-то горячее ударило его по левой лопатке. Он упал, но тут же вскочил с истерическим криком:
