А бабка только к весне встала…

Совсем пропали было.

Обиделся тогда Савка на бога и решил: может, богу и есть какая польза от Савкиных крестов, а Савке — никакой. И теперь он крестится только для бабки: чтоб по затылку не щелкала…

Мчится вся братва следом за Савкой во двор, хлещет себя на бегу крестами, и кажется, что отгоняют ребята назойливых мух от лица.

Но бабушка сегодня ничего не замечает, не провожает внуков обычными упреками в недостатке благодарности богу. Не суетится, не стучит рогачами. Задумчиво и молча стоит она в опустевшей избе возле неубранного стола и думает. Вспоминает ли она свою первую работу у хозяев? Или думает о будущей, только что начавшейся работе своего внука? Кто знает… «Молод, не надорвать бы», — предостерегающе говорит ей изможденный вид внука. «А как же иначе?» — говорит Нужда. А бог — молчит. Его хата с краю во всех бабкиных переживаниях. Нет от него беднякам поддержки, да и впредь не предвидится.

Тяжело вздыхает старая грудь, и привычный крест бабки ложится на нее в этот день вяло, мимоходом — тем же взмахом руки, что стирает скупые слезы с ее глаз.

Все деятельно готовились к смотринам телушки: отец охорашивал ее шелковистую лоснящуюся спину и бока, скребком очищая с них приставший сор. Петька убирал со двора следы ее вчерашнего «невежества», чтобы люди, которые будут приходить ее смотреть, не попадали в них ногами. Савка лазал по крыше хлева, проверяя соломенные затычки, так как на земляном полу хлева сегодня оказалась вода. Крыша покорно принимала новые пучки соломы, хотя и без них была похожа на голову старого, давно не стриженного деда с сивыми взлохмаченными вихрами.

Ребята наперебой предлагали телушке лакомые кусочки: корочку, капустный лист, картошку. А хромой Пашка и здесь всех обставил: он, оказывается, сэкономил единственный кусок сахара, данный бабкой к чаю, зажав его в кулаке, и теперь дал его телушке. Ребята заглядывали ей в глаза, чтобы узнать: понравилось ли?

— Увидела бы бабушка, что ты сахар не ел, она бы тебе и в другой раз не дала, — смеется отец.

— А я губами чмокал, будто с сахаром пью, — отвечает догадливый Пашка.

Все хохочут, но в это время является первый гость: сосед справа. За ним сосед слева. За ними другие — ближние, дальние, с разных концов деревни бедняки. Такие же, как отец. Нынешний отцов праздник — и их праздник. Ведь если один бедняк счастья добился, то, значит, и другим дорога к нему не заказана.

И вот идут они к счастливцу порадоваться его счастью и помечтать о своем. И расспросить, разумеется: что да как?

Неумолчно взвизгивает ржавыми петлями калитка, впуская всё новых и новых посетителей. Тоненький хриплый звук напоминает Савке удивленное «а-а-ххх!», и ему кажется, что калитка удивляется: почему так много людей? Отроду она такого не видывала.

Смотрины идут с огромным успехом. Любая девушка-невеста позавидовала бы такому. Да и вообще телушке на ее смотринах во сто крат лучше, чем девушке в таком же положении. Каково той, бедняжке, принимать гостей, когда она знает, что десятки глаз — сватов, жениха и его родных — следят за каждым ее движением, учитывают каждый ее промах, ищут ее недостатки: в работе, в обращении, в наружности.

Хорошо, когда жених — знакомый, а когда чужой? Тогда надо успеть за несколько часов смотрин и самой присмотреться к жениху, чтобы не плакать потом всю жизнь.

А телушке что смотрины? Стоит себе да хвостом помахивает: знает, что хороша, и посматривает на гостей свысока, благо ростом велика. Гости не скупятся на похвалы телушке — да и Савке тоже.

Все понимают, глядя на захиревшего Савку, какой дорогой ценой досталась семье телушка, и все деликатно обходят молчанием этот вопрос: бедность чутка.

Только сват Аким — весельчак и балагур — сказал, хлопая Савку по плечу:

— Не горюй, брат Савка, что живот подвело. Будет скоро молоко — такой живот отрастишь, что и Кирейку Лысого за пояс заткнешь!

«Кирейка» — Кирилл Максимович, лавочник. Маленький, жирный, с огромным животом, на кривых ногах. «Лысый» — прозвище: от волос у него осталась лишь кромка, видная из-под большого суконного картуза, а под картузом — все голо.

Савка вертится около взрослых, наслаждаясь разговорами о телушке: ведь она — его победа, первая в жизни.

Только когда разговор заходит об онучах, Савка спешно находит себе дело на противоположном конце дворика и тотчас же туда убегает. Как видно, онучи лежат все-таки где-то на дне Савкиной души. Примерзшие. И дергать за них больно.

Долго удивлялась калитка, встречая новых гостей. Но вот удивились и гости с хозяином: в калитку, сопя и отдуваясь, влезал Кирейка…

— Легок на помине, — захохотал сват, а за ним и кое-кто из гостей.

Остальные ждали молча, что будет дальше. Известное дело: богач к бедняку в гости не ходит. Придешь — надо хозяину поклон отдать первому, а хозяин на это тебе ответит. А разве пристало богачу кланяться первому? Ему все бедняки первые должны «шапку ломать», а уж тогда он ответит, если соизволит.

Влез Кирейка во двор, буркнул что-то, не снимая картуза, и — к телушке. Долго смотрел со всех сторон, ища, к чему бы придраться: лавочник не любил, когда бедняки выбивались из нужды.

Безденежный покупатель приносил ему куда больше дохода, чем платящий наличными. Отпустив товар в долг, лавочник потом выколачивал этот долг работой — разумеется, во много раз превышающей стоимость товара. В этом отношении Ермолаич был его любимцем: огромная семья принуждала отца чаще других обращаться к Кирейке, он не выходил у него из должников.

И, сколько бы отец ни работал, лавочник все считал его неоплатным.

«Не забывай, Ермолаич, — говорил он каждый раз, давая ему в долг соль или посуду. — Ты у меня неоплатный должник, а я у тебя благодетель».

«Не забываю, Кирилл Максимович», — смиренно отвечал Ермолаич, не смея потребовать подсчета Кирейкиных «благодеяний» и своей работы.

А сейчас этот доходный должник пытался выскользнуть из цепких лап Нужды, а значит, и Кирейкиных — при помощи коровы!

Было отчего прийти в расстройство! И Кирейка, не сдерживая раздражения и не найдя, что бы покорить в корове, сказал сердито:

— Экая орясина уродилась! Такая сожрет хозяина со всеми потрохами, коли молоком не оправдается.

— С чего бы ей не оправдаться? — обиженно ответил Ермолаич. — Чай, сам видишь, какая животина.

А бес сват тотчас же подхватил:

— Еще как оправдается-то! Я так полагаю, что Ермолаич даже брюхо себе отрастит на манер твоего и будет тебе конкуренция!

Все засмеялись. Ребята даже завизжали от восторга, прячась, однако, за спины взрослых.

Притихшее было оживление вспыхнуло с новой силой. Лавочник повернулся спиной и, не попрощавшись, пошел со двора.

Потолковавши еще некоторое время, гости разошлись очень довольные, хоть и не угощались ничем.

Темнело. Праздничный день кончился. «Королеву» отвели в ее лоскутный дворец, а семья пошла отдыхать. Бабка давно уже сладила со своими горькими думами и, деятельная, как всегда, многое сделала в этот день и еще большее загадала.

Следующий день был уже будничным. После завтрака отец и Петька стали собираться на работу: крыть крышу соседу. Савка живо оделся и стал у дверей с явным намерением идти с ними и готовый к бою, если не будут брать.

Вздохнула бабка, потупился отец. «Отдохнуть бы мальчишке после такого лета», — подумал каждый, но вслух не сказал ни слова.

Едоков-то десять, а земельного надела — на четыре души, на мужиков только. Значит, шесть женских сапроновских душ самим законом обрекались на голодание, если семья не подработает добавочного хлеба у людей. Но ведь всякая душа есть хочет, в том числе и женская…

А сейчас еще и телушка… О ней сердце болит больше всего.

Бабушка молча отыскала поясок и подпоясала Савку. Одернула кацавейку. Поправила шапку. Савка понял это молчаливое согласие и сразу оживился.