Пошли.

Как трудно идти вверх, когда ноги уже отдали работе всю свою силу, когда мускулы отказываются сокращаться и выпрямляться, приходится переставлять ноги напряжением воли…

А впереди бесконечная, темная дорога вверх. А над дорогой навис каменный низкий потолок. Кое-где он опустился, кое-где грунт подпучило — и шишка в голову, другая, третья!

Идущему не видны подвохи потолка. Запомнить их невозможно… И сыплются на голову удары, а из глаз — искры.

Вот когда ребята поняли значение загадочных улыбок товарищей… Да, клеть или бадья куда лучше!

В последней трети пути Андрей уже ныл и проклинал штольную, а Савка утешал.

— Дурачина! А дух-то в шахте какой легкий! Ветерочек! Вен-ти-ля-ция! — с удовольствием повторил он несколько раз незнакомое слово, и оно казалось ему таким же легким, свежим и живительным, как величайшее благо шахтера — воздух.

Вскоре ребята освоили один из способов облегченного выхода на-гора — бросаться ничком поверх угля на вагонетку, вытягиваемую лебедкой по соседнему ходу, и на ней «барином» проехать весь путь. Важно! Но однажды, мчась вверх на второй вагонетке (на первой ехал коногон Васька Пономарев), Савка вдруг услышал нечеловеческий вопль Васьки… Приник к углю — мгновенно, инстинктивно — и все же что-то слегка задело и его, Савку, по голове и сбросило шапку.

Поднявшись на-гора, Савка увидел распростертого на первой вагонетке Ваську без сознания, с вдавленным шрамом через весь лоб. От припухлых краев шрам казался очень глубоким.

Оказалось, что Ваську ударила прогнувшаяся под тяжестью земли крепь.

Ваську отвезли в больницу, откуда через несколько месяцев он уехал домой: от удара он стал «дурачком» и хозяевам больше не понадобился.

С этого дня Савка перестал так подниматься.

Вскоре Савке «повезло»: один из вагонов забурился — соскочил с рельсов — и изуродовал коногону ногу. После больницы он уехал домой. Освободившееся место занял Савка.

Кони — дело привычное, а вот дороги подземные — ой-ой-ой! Иная под уклон так вагонетку мчит, что та сама лошадь гонит, а Савке остается только шапку держать, да и голову тоже: как бы потолком не оторвало.

Через четыре месяца пришел и Савкин черед: забурились вагоны — сдвинулись, а Савка поверх первого лежал. От толчка назад ссунулся и меж вагонов животом попал. Чуть живого его оттуда вытащили; полгода в больнице лежал.

Однако ничего — выжил. И даже все на месте осталось: дотошный народ, эти доктора, — ловко склеивают. И добрые.

Савка отлично понимал, что последние две-три недели его в больнице без дела держали, для отдыху только: и лечить перестали, и лежать больше не велят — гуляй в больничном садочке сколько влезет (хоть садок-то с рукавицу!).

Но гулять Савка не приучен, соскучился и стал на работу проситься.

Доктор сдвинул свои очки на кончик носа, посмотрел поверх них на Савку и усмехнулся добро-предобро.

— А глупый ты парень, как я погляжу. Ну какой ты сейчас работник? Муха после зимы и та сильней тебя! Гуляй пока, не рыпайся! Да брюхо набивай, елико возможно! Тетя Марфуша, чай, кусочки-то лишние подбрасывает?

— Подбрасывает, — подтвердил, улыбаясь, Савка. Скудного больничного пайка выздоравливающим не. хватает. И тетя Марфуша, сиделка, кормя тяжелых больных, заранее отодвигает в сторону ту часть их порций, которая, по ее мнению, уже «не пойдет горемыке в горлышко», и подбрасывает их потом на тарелки выздоравливающих, хотя и ее собственный желудок от них не отказался бы.

Так сообща доктор с Марфушей вытягивали и Савку полгода на свет божий, если шахту можно светом считать…

И вытянули!

Даже потолстел у них Савка. А уж беленький стал — как барчук: отмыли-таки за полгода.

В один из хмурых мартовских дней Савкиной барской Жизни в больнице пришел конец: выписали.

Поблагодарил Савка доктора и Марфушу, попрощался со всеми больными за руку и с доктором тоже и затопал домой, в барак то есть.

Пришел к вечеру.

Издали увидели его ребята, умывавшиеся на крыльце после работы, и посыпали ему навстречу, на ходу вытирая недомытые лица.

А Савка шмыгнул носом поскорее и одернул штаны для бодрости.

Потом всей гурьбой повалили к бараку, по дороге тормоша и поворачивая Савку: белизна его лица и рук произвели на ребят сильное впечатление.

В бараке все было по-старому: те же замызганные нары, те же усталые люди, сидящие и лежащие на них прямо в одежде в ожидании ужина.

Андрея среди них не было. Савка даже забеспокоился: где же он?

Шахтеры ответили ему не сразу, вроде как с заминкой:

— Пока ты в больнице бока пролеживал, Андрея твоего на другую работу подрядчик перевел и в другой барак, со своим рядом. Повышение твоему Андрею вышло: работенку ему полегче дали да подоходней.

А Катаев добавил определенно и твердо:

— Прихвостнем твой Андрей заделался… Одной сволочью на шахте больше стало! — и при этом в упор поглядел на стряпуху.

«Стряпуха все та же, фискалка», — вспомнил Савка и воздержался от дальнейших расспросов.

Но сообщение об Андрее потрясло и огорчило его: все же земляк! И Савка решил его проверить.

Настоящей дружбы с Андреем у него не было никогда: в деревне Андрей сторонился его. «Гусь свинье не товарищ», — внушал Андрею его отец.

Но здесь, на шахтах, Андрей все же льнул к Савке.

Савка подозревал, что это не дружба, а расчет, и особенно не обольщался.

А все-таки теперь, услыхав об Андрее «такое», он начал ругать себя, что проглядел Андрея, и решил пойти к нему в следующее же воскресенье.

Первая неделя работы после больничного томительного безделья показалась ему короткой. Ну, а как она досталась его помятым ребрам и спине, как еще долго грызли они Савку по ночам, — говорить об этом не стоит. В Савкиной жизни еще и не такое бывало. Что старое вспоминать?

В бараке, когда Савка туда пришел, Андрея уже не оказалось.

— Гулять ушел. А может, к хозяину, — объяснил один из двух шахтеров, бывших в бараке.

А другой на вопрос Савки ответил вопросом:

— А ты что ж, дружок или как? — и подозрительно скользнул глазом по его лицу, еще сохранившему больничный оттенок. — А чего-то ты белый какой? Будто не шахтер?

— Да я полгода в больнице пролежал. Вот и выбелился. А Андрюшка Костылев — мой земляк. И вместе на шахту приехали. А сейчас… — Савка замялся, а потом, видимо решившись на что-то, сказал: — Слушок тут один про него узнал: будто он погуливать крепко начал. Правда это? Не чужой ведь он мне, а земляк, да и шахтерили вместе почти что год: товарищи, выходит!

Хмурое лицо собеседника несколько прояснилось:

— А ты, значит, в товарищеских делах верный? Так что же ты земляку своему не разъяснишь, что, кто товарища за бутылку водки продает, тот есть иуда и сукин сын?

Савка попятился и залепетал:

— Да я. Да неужто ж это правда? Да как же это?

— Такие слова в шутку не говорятся, за такие слова, если они напраслина, убить нужно. А Андрюшка твой такие слова заслужил, и доказать тебе то можем! Как его к нам четыре месяца тому назад поместили, так дня не проходило без ябеды. Каждое малое словечко против хозяина известным тому становилось в тот же день. Сразу-то на Андрея не думали: парень молодой, деревенский. Ну, а потом он сам все карты показал. Начал в кабаках гулять, как ухарь-купец: деньгами не стесняется! А откуда они у него? Шахтер он неважный да с ленцой, зарабатывает, знаем, мало. Это — одно. А второе — стесняться он перестал, начал вовсю подхалимство свое перед хозяином и подрядчиком показывать: и юлит перед ними, и в глаза заглядывает, словно пес перед хозяином. Только что сапогов не лижет. Да и то, думается, если четвертинкой подманить, то и сапог лизнул бы. Было и так. Выронил он из кармана записочку, где были записаны четыре фамилии. А люди те под этот день крепко хозяина ругали и подговаривали других дать ему отпор в одном деле, нам несподручном. Хлоп! На другой день всех тех людей с шахты вон! Прочим — нагоняй. И дело свое хозяин как надо провернул. Три дня пьянствовал после того твой Андрюшка без просыпа, а подрядчик ему ни слова.