Ох и задала она нам трёпку! Ругала и за то, что мы лебеды не набрали. Но даже я поняла, что трава тут ни при чём. Просто мама сильно за нас испугалась.

К середине мая солнце взялось печь совсем по-летнему. В считанные дни зелень в степи сгорела. Собирать нам стало нечего. Но уже желтел ячмень и начала колоситься озимая пшеница. Настроение у всех заметно улучшилось: скоро жатва, скоро мешки наполнятся зерном.

Как-то вечером к нам пришёл Силап. Я почему-то боялась этого человека. Нуртэч всерьёз уверяла, что глаза у него сделаны из камня. И ещё все считали, что у Силапа поганый рот. Даже жену он ругает грязными словами. Счастье её, что не обращает она внимания на брань.

Войдя в дом, Силап не сел на кошму, а остался стоять у порога.

— Огульджерен, этим летом тебе придётся смотреть за курами, — говорит он маме. — Завтра на работу не выходи, я с бригадиром договорился: готовься к переезду на ферму.

Мама не сразу ответила: видно, растерялась от неожиданности. Потом сказала тихо:

— Мне никогда не приходилось за птицей смотреть. Я, наверно, и не сумею.

— Сумеешь. Там с душой нужен человек, а то куры без конца болеют и дохнут.

Перебравшись на ферму, мама первым делом навела везде порядок. Вычистила просторный курятник, подмела двор, выкопала яму и зарыла в неё мусор, вымыла желоба, из которых куры пили, и наполнила чистой водой.

Мы поселились в маленьком домике возле курятника. Теперь пас будили петухи. К их пению скоро привыкаешь, потому что если просыпаться каждый раз, как они закричат, то лучше не спать совсем.

Триста кур бродили где им вздумается и в курятник заходили только нестись. Забежит туда курица, покудахчет-покудахчет и выходит. Посмотришь, а там яйцо. Мы его сразу же забирали: придёт другая курица, может склевать или раздавить. Постоянно лежали в гнёздах только подкладыши. Нам нравилось собирать теплые свежие яйца. Но есть такие куры, которые норовят снестись в арыке или в кустах где-нибудь. Возни с ними хватало. Куда только не лазили мы с Нуртэч в поисках самодельных гнезд!

Недалеко от нашего жилища находилась свиноферма. Там работала толстая светловолосая женщина — тётя Маша. Руки у неё были всегда обнажены — она носила платье с короткими рукавчиками. Поверх платья у неё был подвязан фартук.

Старший сын тёти Маши, Сергей, воевал, как наш отец, а младший, Курба́н, жил вместе с ней при свиноферме. Тётя Маша пришла на другой день после нашего переезда, познакомилась с мамой и долго рассказывала ей, как надо ухаживать за курами.

Нам она понравилась. Через несколько дней мы отправились к ней с ответным визитом.

Жилище тёти Маши сильно отличалось от знакомых нам домов. Комнатка чистенькая и светлая, у стены большая кровать под покрывалом, посреди комнаты стол и стулья, а у окна ещё стол, очень маленький. На окне пёстренькие занавески, в углу — большое зеркало. Нам всё показалось красивым, хотя и странным.

А вот свиней, за которыми тётя Маша ухаживала, мы не любили. Вернее, их не любила наша мама.

Как-то тётя Маша затеяла чурек печь и пришла к нам одолжить закваски. Мама дала.

Заворачивая закваску в фартук, тётя Маша пообещала:

— Завтра верну.

— Нет-нет, не надо, — поспешно сказала мама. — Я себе новую сделаю.

— Что, — засмеялась тётя Маша, — моя закваска хара́м — поганая?

Мама покраснела и не сразу нашлась что ответить.

— Ты ухаживаешь за свиньями. Свиньи харам, — наконец смущённо пробормотала она.

Но тётя Маша всё же принесла закваску и вдобавок половину чурека. Закваску мама бросила курам, а душистый и тёплый хлеб уплели мы с Нуртэч.

Корма не хватало, и куры наши жили впроголодь.

— Нет сил смотреть на бедняжек, — сокрушалась мама.

Она несколько раз ходила к Силапу:

— Если ничего не сделаем, куры все до одной передохнут.

Было решено вывезти их на подножный корм — на люцерники. Там проходил полноводный арык, по берегам которого росла джида. Под деревьями мама с помощью арбакеша — возчика — устроила шалаш, чтобы жить, и насесты для кур.

Вдоль насестов натянули проволоку, по ней на длинной цепи ходил наш старый друг Конгурджа. И здесь он должен был воевать с шакалами: оказывается, они любят курятину не меньше, чем сладкие дыни. Нуртэч сооружала гнёзда с навесами, я ей помогала.

Спали в шалаше только мы с сестрой. Мама ложилась на открытом воздухе: так она скорее проснётся, если с курами что-то случится.

Вот где я по-настоящему настрадалась от петушиного крика. Казалось, всю ночь напролёт орут прямо в ухо. Уж и не знаю, как притерпелась в конце концов.

Люцерна цвела. Её сиреневые цветочки пахли мёдом. Со всех сторон к ним слетались пчёлы.

Тётя Маша показала нам, как плести из цветов венки и ожерелья. Мы с Нуртэч мастерили себе украшения не хуже, чем прошлогодние бусы.

Как только куры отъелись на воле, некоторым из них захотелось высиживать цыплят. Мама сделала специальные гнёзда, в которые положила по 10–15 яиц. Мы сыпали наседкам корм, приносили воду. Педели через три из яиц вылупились маленькие, пушистые, похожие на клубки цыплята. Клушки квохтаньем собирали их около себя, учили находить и склёвывать корм. А чуть что — распушат перья, крылья растопырят и спрячут малышей от опасности. На ночь тоже каждый выводок устраивался у мамаши под крылом. Но через месяц клушки уже гнали от себя цыплят: большие стали, пусть живут самостоятельно.

Мама каждый день ходила в село — отнести корзину яиц на склад и смолоть зерно. Уходя, ока просила нас на время оставить игры и зорко стеречь кур.

— Шакалам ничего не стоит и днём схватить курицу, бродящую в люцернике. А главное: смотрите, чтобы ворона или кобчик цыплят не потаскали.

Наш красный петух вдруг закричит престранным голосом: «Дыгг!», куры истошно закудахчут — тут уж немедленно выскакивай из шалаша: пожаловал какой-нибудь хищник. Мы начинали вопить, размахивать руками, и большая птица, испугавшись, взмывала в небо.

Созрела пшеница. Сняв урожай с нашего участка, мама отвезла зерно на сельскую мельницу и после этого уже редко отлучалась.

Яйца на колхозный склад стали носить мы с Нуртэч. Но однажды мама пошла сама и вскоре вернулась растревоженная. Ещё не отдышавшись, стала рассказывать:

— Влезли в дом к Солтангозель. Средь бела дня сломали замок и вытащили всё… Что творится на свете? Уж и так ничего не осталось, но и за последнее должен день и ночь беспокоиться! А у нас замок — одно название.

На другой день мама сходила домой, собрала в узел всё, что, по её мнению, могло прельстить воров, и принесла в шалаш. Лучшее своё платье из красного шёлка с вышивкой на груди она давно продала Нургозель, серебряные украшения почти все сдала в помощь фронту, оставив себе лишь несколько мелких вещиц. Но у неё ещё были новый бархатный халат, шерстяной платок, кусок шёлка.

И всё же мы не убереглись. Однажды утром нас разбудили мамины причитания:

— Вах, все до одной вещички унесли! Чтоб пропасть вам, мерзавцы, чтобы корень ваш выгорел!.. Ай, беда, ай, доченьки, обокрали нас…

Потом, успокоившись немного, говорит:

— Ночью я проснулась от какого-то стука. Прислушалась — тихо. Конгурджа из-за каждого пустяка лает, а тут молчит. Я всё же встала и обошла насесты. Броде бы куры на месте. Ну я и легла снова. Утром хотела вскипятить чай — тунчи нету. Заварного чайника тоже нет. Я за узел… И узла нет. Ай, горе!

И мама снова запричитала.

Тоскливо сделалось на сердце. То, что вчера было привычным, своим, сегодня стало чужим и опасным. Следы, оставленные ночными посетителями, казались отпечатками лап чудовища.

Конгурджу мы нашли далеко от шалаша, в старом арыке, заросшем колючкой. Верный пёс лежал с открытыми глазами и прикушенным языком.

По мнению мамы, воров приходило двое. В то время как один отвлёк Конгурджу и расправился с ним, другой обобрал нас.