— Еще бы…

— Я бы просил назначить мне ежемесячное содержание, — сказал Викентьев, краснея от смущения.

Эту штуку с краской стыда он освоил еще во втором классе на уроках закона Божьего. И Путиловский оценил мастерство будущего подопечного:

— Оно будет назначено после получения первой полезной информации.

— Дело в том, что я в настоящее время стеснен в средствах… мне нужна некая сумма. — Лицо Викентьева стало совсем красным.

— Отлично! — воскликнул вербовщик. — А нам нужна информация. Наши задачи совпадают. Чем быстрее вы нам ее представите, тем больше у меня будет оснований обратиться к начальству о назначении вам жалованья. Какой способ сношения вы предлагаете?

— Почтамт. До востребования. Предъявителю ассигнации в сто рублей.

— За номером?

— У меня, к сожалению, пока нет такой ассигнации.

Смущение Викентьева достигло такой крайней степени уничижения, что Путиловский решил рискнуть двадцаткой.

— Хорошо. — Он достал из служебного бумажника две «красненьких». — Держите. Предъявителю ассигнации в десять рублей за номером 256397. Вторые десять — аванс.

— Спасибо… — Чуть разочарованный, Викентьев все же взял деньги. — Запишите номер.

— Я все помню. Иван Иванович, я жду сообщений.

— И вы их дождетесь! — Лицо свежеиспеченного осведомителя приобрело нормальный цвет. Двадцать рублей за одно только «да»! — Адью!

И Викентьев исчез в толпе выходящих из церкви прихожан. Путиловский же продолжал прогулку в направлении департамента, обдумывая на ходу свои мысли. Похоже, жуликоват малый…

* * *

Медянников сидел за столом и писал объяснительную записку, периодически вытирая бордовым фуляровым платком обильный пот со лба. В кабинете было не жарко, просто для Евграфия Петровича любая писанина являлась невыносимым духовным терзанием, которое неумолимо приводило к терзанию телесному.

Слов так мало, а букв так много, и совершенно непонятно, какую ставить правильно. А тут еще запятые, тире и двоеточия! Поэтому донесения и записки Медянникова читались писарями как юмористические рассказы Антоши Чехонте, с хохотом и слезами — естественно, в отсутствие автора. Отдельные перлы переписывались и распространялись по юмористическим журналам. Однажды Медянников услышал за спиной смешок в свой адрес — это стоило весельчаку сломанной челюсти. Дело, к счастью для челюсти, удалось замять. С тех пор Путиловский молча правил все творения Медянникова, за что благодарность последнего простиралась далеко за границы возможного.

В данный момент спаситель отсутствовал, и Медянников потел над простым словом «змея». Казалось бы, что в этом слове сложного? Змея и змея. Но бес попутал жертву орфографии и пунктуации на третьей букве от начала змеи. Можно ведь писать «змея», но можно и «змия»! Ибо сказано в Писании: «змий–искуситель!».

Некий мещанин, имя которого никакого значения для истории не имело, — скажем просто, мещанин К. — поссорился с сожительницей и решил отомстить ей нетривиальным способом. Начитавшись восточных романов, он пошел на птичий рынок, купил за гривенник у мальца юную гадюку двух месяцев от роду и принес орудие мщения домой. Гадюка (кстати, оказавшаяся ужом) от перемены мест обитания пришла в тихий ужас и попыталась скрыться с места замышляемого преступления. Естественно, маршрутом путешествия в родные парголовские пенаты гадюка–ужака выбрала коридор, далее кухню, а там как змеиный бог на душу положит.

При пересечении коридора гадюка была слегка травмирована ногой кухарки, за что и укусила кухарку в щиколотку. Вначале были слова, потом визг, затем обморок с убиением невинной твари общими вооруженными кухонной утварью силами.

Был призван городовой, дело дошло до мирового, а там и до полиции. Даже назначен консилиум в лице двух герпетологов, которые, осмотрев расчлененные останки гадюки, обменялись непонятными фразами по–латыни и пришли к выводу о невозможности отравления маленьким беззащитным ужом большой толстой мещанки К. Дело сдавалось в архив.

Редко посещавшее голову Медянникова озарение все‑таки пришло, и бедолага возликовал. Аккуратно вымарав термин «вышеозначенная зме… зми…», он, высунув от усердия кончик языка, вписал: «вышеозначенная ГОДЮКА$1 — и далее по существу. Закончив столь трудное дело, Евграфий Петрович блаженно откинулся на спинку кресла. Тут в дверь осторожно постучали, она приоткрылась, и в нее боком проник Батько.

— Ваше благородие, — осторожно пробасил Батько и замолк, не зная, с какого бока приступить к сути.

— А, Батько! — ласково улыбнулся своему любимчику Медянников. — Отведи‑ка, братец, этого сукиного сына в кабинет Павла Нестеровича. И стереги, не отходи. Сейчас Павел Нестерович подойдут.

Батько мысленно перекрестился и повторил:

— Ваше благородие…

Медянников приподнялся с кресла и, не веря предчувствию, выдавил:

— Ну?

— Виноват, ваше благородие!

Батько вытянулся в струнку, пытаясь бравым внешним видом смилостивить начальство и оттянуть миг наказания. Медянников черным медведем поднялся из‑за стола и, косолапо ступая, подошел совсем близко к лицу Батько, чтобы ничто не мешало общению двух душ:

— Че–го?

Душа Батько ушла в пятки и вещала уже оттуда:

— Виноват, ваше благородие! Не уберег, ваше благородие!

— Сбег? — радостно спросил Медянников.

— Так точно, ваше благородие! В сортир попросимшись! Зашли! По уставу! А он в очко! И через забор! Виноват!

— Бывает…

Медянников отвернулся от Батько и тут же с разворота коротким резким ударом кулака в зубы свалил здоровенного Батько на пол. Чему тот даже и обрадовался — лежачего не бьют. Вошедший Путиловский узрел лишь финал классического мордобития — Батько, развозящего по лицу кровь из разбитой губы.

— Прекратить! Евграфий Петрович! Я доложу! — закричал красный от внезапного гнева Путиловский.

— У него Топаз сбег! Доложите! — заорал в ответ Медянников, у которого даже слезы проступили от обиды. — Бегаешь–бегаешь, а тут… эх!

— Как «сбег»?! — открыл рот Путиловский.

— Не уберег, Павел Нестерович! Виноват, Павел Нестерович! — Сарказм Медянникова достиг предела.

— Тьфу! Работнички! Храпоидолы!

Путиловский ненавидяще замахнулся на Батько и выбежал от греха подальше. Медянников потряс сжатыми кулаками перед мордой Батько:

— У–у-у! Скважина! Через очко!

Затем в полной прострации сел за стол, зачем‑то взял в руки перо, внимательно осмотрел, снял с кончика невидимые миру пылинки, тупо уставился на стоящего смирно Батько и неожиданно для самого себя метнул перо прямо в штрафника. Но, к счастью для пера и для Батько, попал в дверное полотно.

— Пшел вон, скотина! — возопил Евграфий Петрович. Что Батько и исполнил в ту же секунду.

* * *

Когда требовательно прозвенел дверной колокольчик, Марию Игнациевну так и бросило в жар: «Это он! Сейчас я ему все скажу!» А внутренний голос вкрадчиво шептал: мальчику срочно нужны были деньги, он не захотел ее беспокоить. Теперь он вернулся и все–все объяснит!

И хотя умом она понимала, что не видать ей больше Алешеньку, сердце не хотело слушать и радостно билось: он! он! он! Если это он, то, пресвятая дева Мария, она все простит.

Дверь распахнулась, но вместо Викентьева там стоял незнакомец, однозначно не нуждавшийся в прощении. Не говоря ни слова, он сильной рукой отстранил Максимовскую и по–хозяйски вошел в прихожую.

— Что надобно пану?

Максимовскую испугать было весьма трудно, но эти желтые, светящиеся в полумраке прихожей глаза вызвали у нее животный ужас. А когда незнакомец достал из кармана наган и приложил палец ко рту — молчать! — Максимовская застыла соляным столпом подобно Лотовой дочери.

— Где он? — страшным шепотом спросил незнакомец, и Максимовской сразу стало легче. Она поняла, что бояться некого: человек с желтыми глазами искал Викентьева. И искал, чтобы убить.

— Можете говорить громко. Его нет!

Мария Игнациевна гордо прошла в гостиную, нимало не заботясь о незнакомце. Тот последовал за ней с наганом наготове. Обследовав все комнаты и убедившись, что Викентьева нет, незнакомец уселся посреди гостиной и уставился на Максимовскую. Та тоже молчала, хорошо понимая, что молчащий выигрывает партию. Первым не выдержал желтоглазый, видимо, у него было меньше времени на партию, что означало цейтнот.