Поскольку Путиловский в то время находился в служебной командировке в Париже, где расследовал вместе с французскими коллегами дело об убийстве парижскими апашами двух российских купцов–староверов, то он даже и не подозревал о научных изысканиях княгини. А когда вернулся и узнал, что у Урусовой появился очередной чичисбей, кавалергард Базиль Рейтерн, то вздохнул. Вздох этот на две трети был печальным, а на одну — радостным, ибо страсть княгини к Путиловскому и к драгоценностям опустошала не только кошелек Пьеро, но и его физические ресурсы, какими бы огромными они ни казались при первоначальной оценке месторождения.

— Ну и куда же вы, сударь, пропали? — начала княгиня свой допрос.

Путиловский вздохнул и решил говорить только правду. Но правду можно донести до собеседника многими способами, коих мудрый человек может выдумать не менее сотни. И Пьеро замер в нерешительности перед выбором способа донесения, покраснел и замолк. Он не мог сказать всей правды. Но, как оказалось, этого от него и не ждали, поскольку княгиня была обо всем осведомлена гораздо лучше самого Путиловского.

— Я слышала, ты скоро женишься? Тебя можно поздравить, дружок?

— Можно, — осторожно позволил Путиловский и тут же пожалел о сказанном. Поздравление княгини было искренним, жарким и очень продолжительным. Когда оно закончилось, на улице изрядно потемнело. Или это потемнело у Путиловского в глазах?

Отдышавшись, Пьеро решил вести себя более решительно.

— Анна, — твердо сказал он.

Далее решимость покинула его. Даже попытки вызвать перед глазами образ Нины ни к чему не привели, потому что образ княгини был гораздо реальнее, ярче и ближе. А закрыть глаза означало дать княгине неоспоримое преимущество, которым она воспользовалась бы без жалости к чувствам новоиспеченного жениха.

— Анна, — еще тверже произнес Путиловский.

В третий раз произнести имя княгини не удалось, потому что она заговорила сама.

— Вот ты какой! Такой же, как все! Стоило нам волею небес («Министерства юстиции!$1 — подумал Павел) расстаться на две недели, как эти две недели выросли в три месяца! И более, вместо того, чтобы узнать всю правду из твоих уст, уст человека, с которым я делила все, что можно делить на этом свете, я узнаю горькие вести самой последней! Хорошо, что золовка подготовила меня к этому…

Далее можно было и не слушать. «Так, — подумал Путиловский, — ясно, откуда ветер дует!» Золовка княгини, баронесса фон Норинг, была справочным бюро столицы, каковым, бывало, пользовался — только в служебных целях — и сам Путиловский. Баронесса фон Норинг хранила в своей голове сведения, составляющие государственную, семейную, родословную и церковную тайны сливок общества. Причем сама она сыском не занималась, а просто заносила в свою фантастическую память все то, что ей нашептывали окружающие.

Далее все добытое классифицировалось в ее памяти, раскладывалось по полочкам и выдавалось по первому требованию поклонникам ее специфического таланта. Так что выдумывать что‑либо в этой ситуации было бесполезно.

— Анна! — прервал поток обвинений Путиловский. — Драгоценная моя, пойми, я полюбил! Мы с тобой сколько раз условливались, что дадим свободу другому, как только он полюбит. Я приехал из Парижа и тут же узнал, что ты влюблена. Что делать, подумал я, кисмет! Судьба.

— Что делать? Приехать ко мне, позвонить, спросить! Возможно, я была влюблена, каюсь! Но два года нашей любви так просто из жизни не выкинешь! Тем более Базиль оказался бесчестным дураком: на каждом углу стал трубить о наших встречах! Бедный Серж от ревности чуть не свихнулся! Я все понимаю, говорит, но зачем именем размахивать?! И сразу уехал в Патагонию! Изучать пингвинов.

Путиловский искренне позавидовал князю Урусову и тем пингвинам, которых судьба сведет с таким милым человеком. По всему было ясно, что Анна предъявляет права на свободу Путиловского. И способна на все, даже на расстройство брака, чего Путиловский никак не хотел.

Им с княгиней часто было хорошо, даже очень хорошо, но ведь жизнь состоит не только из хорошего. Особенно семейная. Поэтому он полюбил Нину как свою будущую жену и мать своих будущих детей. А с Анной их связывало только прошлое. И как безболезненно развести прошлое с будущим, он в настоящее время не понимал. А если не понимаешь, как поступать, делай свое дело и будь что будет. Так гласила французская мудрость, почерпнутая бедным Пьеро в Париже.

Карета тем временем добралась до особняка Урусовых, въехала во двор и остановилась у входа в покои княгини.

— Надеюсь, вы выпьете со мной чашечку кофе, — сказала Анна, опираясь на поданную руку. — Серж из Арабии привез чудный кофе, с запахом настоящего фимиама! Ночь после него не спишь! И коробку манильских сигар вам в подарок!

Против такого искушения Пьеро устоять не мог, горестно вздохнул, мысленно перекрестился, ограждая себя от иных плотских соблазнов, и вступил на длинный персидский ковер от крыльца в комнаты княгини.

Анна сбросила шубу на руки старику–дворецкому. Путиловский кивнул ему, как старому знакомцу, и пошел протоптанной тропой навстречу неизвестности.

— Кофе в спальню, — приказала Анна горничной. — Пьеро, куда вы, друг мой? Спальня налево. Так быстро все забыли…

Аптеку быстро привели в Божий вид: уже были вставлены витрины, внутри радостно суетились два столяра и заканчивали неожиданно свалившийся им на голову заказ, когда с клиента можно драть две шкуры, а он только знай денежки достает и на все согласен.

Максимовская, брезгливо сторонясь свежеокрашенных стен, прошла в провизорскую, где за столиком сидел и проверял счета сам Певзнер. Он поднял голову, кивнул и снова погрузился в бумаги, почувствовав, что кассирша пожаловала за расчетом. И когда Максимовская произнесла выношенную по дороге речь, Певзнер уже знал, что ей ответить.

— Мария Игнациевна, вот вы умная женщина, — начал он издалека. — И если вы умная женщина, то оглянитесь вокруг, а потом посмотрите на меня. Где мне сейчас взять деньги? Их нету, нету! Все деньги превратились в дребезги и битое стекло! Как у вас язык поворачивается что‑то просить! Я вам дам расчет — но денежки потом, потом… Вот встану на ноги, покрою убытки, пойдут прибыля, тогда и отдам. С убытков никто не дает денег, деньги дают с прибылей! Певзнер в жизни никого не обманывал, так зачем ему позориться на старости лет? Приходите через месяц — и я вам вынесу их, как говорят у нас в Гомеле, на тарелочке с голубой каемочкой!

Максимовская знала слово в слово, что ей ответит Певзнер, потому пропустила все сказанное мимо ушей. Певзнер должен был так сказать, иначе он не был бы здравомыслящим аптекарем. Но жизнь обернулась с ней плохо, и почему она должна думать за Певзнера? У каждого свои проблемы, и каждый должен решать их в одиночестве.

— Исидор Вениаминович, вы человек умный, гораздо умнее меня, понимаете, что такое кассир в аптеке. У меня есть уши, есть глаза, я не могу забыть все и ждать месяц. У меня нет этого месяца. Поэтому я предлагаю вам купить у меня вот это…

И с этими словами она протянула Певзнеру листок, на котором бисерным почерком были записаны все незаконные операции с беспошлинными лекарствами и контрабандным товаром за последние два года. Семь фунтов морфия были еще цветочками по сравнению с теми ягодками, которые краснели в тексте.

— Цена небольшая: мое жалование и триста рублей сверху, — добавила Максимовская.

Певзнер молча прочитал листок и так же молча выдал Максимовской требуемое. Листок аккуратно сложил и спрятал в бумажник. О чем тут говорить? Простой шантаж. Его огорчили еще раз, а за огорчение нужно платить. Что такое триста рублей? Так, пара пустяков. Певзнер свое вернет.

— Спасибо, — поднялась Максимовская. — Дайте мне пол–литра «царской водки».

— Это еще зачем? — встрепенулся Певзнер.

— Надо. В ваших же интересах.

Певзнер блюл свои интересы. Он внимательно посмотрел на Максимовскую, прочел что‑то в ее глазах, молча встал, подошел к лабораторному столу, профессионально быстро смешал азотную и серную кислоты, осторожно перелил полученную «царскую водку» в бутылочку коричневого стекла с притертой пробкой и вручил Максимовской.