Блещущий позолотой и хрусталем зал наполнен сдержанным говором. В ложе — Наталья Александровна Рахманинова — жена композитора: темноволосая красавица с горделивым поставом головы. Ее сестра — подчеркнуто скромно одетая, с гладко зачесанными волосами — Софья Сатина: ее нельзя назвать привлекательной, если не видеть глубокого и пристального взгляда больших серых глаз. Здесь же — Мария Аркадьевна с суетящейся Анной, которая расшнуровывает высокий ботинок матери.

Анна. Нога ужасно распухла, мама!

Наталья. Тетушка, вам надо домой. Это может быть перелом.

Трубникова (категорически). Я сама знаю, что перелом. Чепуха! Ни одного концерта моего племянника в Петербурге я не пропустила. И не пропущу. Аня, попроси льду из буфетной.

Говор в зале вдруг резко смолкает.

На сцене появляется хор: мужчины в черных фраках, женщины в длинных белых платьях. В центре — белокурый исполин с надменным ртом. Шелест голосов прокатывается по залу, оживление.

Трубникова (шепотом). Батюшки, да это никак Шаляпин! Его же нет в афише.

Наташа (хитро улыбается). Федя хотел, чтобы это был сюрприз для всех.

Оживление в зале сменяется молитвенной тишиной. На сцену, сутулясь, чуть волоча ноги, выходит очень высокий, худой, коротко стриженный, с большим продолговатым лицом дирижер и автор музыки, Сергей Рахманинов. В его чопорной элегантности подчеркнутая старомодность. Строгий взгляд из-под припухших век почти угрюм. Глубокий поклон хору, легкий наклон головы в замерший зал. Он поворачивается к певцам, медленно поднимает руки… Мощный бас Шаляпина наполняет зал.

Шаляпин (поет).

Его подхватывает тенор, затем хор.

Шаляпин.

Хор.

Камера скользит по растроганным, зачарованным лицам слушателей, среди которых то здесь, то там фиолетовыми пятнами выделяются рясы священнослужителей. В ложе Наталья Рахманинова неотрывно смотрит на мужа. Строгое отрешенное лицо Софьи. Мария Аркадьевна забыла о больной ноге, осеняет себя крестом. У Анны по-детски полуоткрыт круглый рот.

Хор литургии ширится, растет. И в этот момент сквозь сводчатые окна под самым потолком бьет солнечный свет, прорвавшийся с очистившегося неба, и заливает фигуру Рахманинова, драгоценно позолотив его вскинутые руки. И со звуками хора камера медленно поднимается над залом, туда — к этому окну с голубеющим весенним небом. И перед нами открывается город Святого Петра, с позолоченными крестами и иглой Адмиралтейства.

Шаляпин (поет). Благословенно Царство Отца, Сына и Святаго Духа ныне, и присно, и во веки веков…

Лицо дирижирующего Рахманинова сосредоточенно, неподвижно, и солнечный свет подчеркивает рано легшие морщины вокруг его азиатских глаз. Камера приближается к нему все ближе и ближе…

…Детские ножки в стоптанных ботинках, спотыкаясь, карабкаются по обшарпанным ступеням. Шестилетний мальчик с загоревшим продолговатым лицом, запыхавшийся, одолевает высокие ступени, ведущие туда — к колоколам. Это Сергей Рахманинов. Музыкальный фон литургии продолжается.

Здесь, на самой верхотуре, старичок звонарь ладит кольцо к языку большого колокола. Это Егор.

Егор. Барчук, вы куда? Нагорит нам от бабушки.

Рахманинов. Она разрешила.

Потный, радостный, с взъерошенными волосами, он блестящими глазами смотрит сквозь арки колокольни на раскинувшийся вокруг простор.

Он видит деревенские крыши, старинную усадьбу, темный, окоем леса. А вдалеке горят купола Новгородского Детинца, вороным блеском отливает Волхов. А вокруг колокольни вьются ласточки, почти задевая крыльями лицо мальчика.

Рахманинов и звонарь.

Рахманинов. Дедушка, расскажи про колокола…

Звонарь (указывая на самый большой). Это вот вечевой. Народ на сходку созывает.

Он с усилием тянет веревку языка — и низкий, толстый звук больно бьет по ушам и долго не затихает…

Звонарь. А этот — набатный — когда пожар али иное лихо…

У этого колокола впрямь тревожный, всполошенный голос.

Звонарь. А вот — благовестные колокола…

Он дергает последовательно несколько веревок, рождая веселый, усладительный звон. У мальчика горят глаза.

Рахманинов. Я сам!..

Он вырывает веревки из рук звонаря и начинает играть с колоколами.

Звонарь. Стой, барчук! Никак бабушка кличут.

Оба свешиваются через парапет.

Запрокинутое, не очень старое, встревоженное лицо бабушки Рахманинова.

Бабушка. Сережа! Не свались там!

Рахманинов. Бабушка, я умею звонить!

Он звонит, и колокола в его руках разговаривают мелодично… Их звон летит над всей Россией с ее городами и весями, реками и озерами, лесами и рощами, полями и лугами, куполами и крестами, крестами, крестами…

Большая красивая рука пишет на листе бумаги четким, аккуратным почерком: «…И потому, любезный друг, усерднейше прошу тебя, по получении этого письма, немедля прислать мне трех поросят — свиноматок и боровка, эти негодники должны быть статей наипервейших, не то тебя Бог накажет. Пришли родословные непременно, без родословных не приму…»

Рахманинов, нахохлившись, в домашней куртке пишет письмо. В свободной руке — папироса в костяном мундштучке. За спиной у него окно, иссеченное нудным, мелким дождем. За окном — серый за пеленой дождя, мокрый весенний парк. Неожиданный грохот заставляет Рахманинова вздрогнуть, развернуться всем телом.

У печи, перед сваленной вязанкой дров, стоит кухонный мужик Иван. Он худ, но крепок телом. И красив какой-то лезвистой цыганской красотой, к которой не подходит простодушная вихрастость белобрысых волос. Не глядя на хозяина кабинета, Иван садится на корточки и начинает закладывать дрова в печь. Рахманинов с раздражением смотрит на Ивана.

Рахманинов. Я, кажется, не просил топить.

Иван. Наталья Александровна велели.

Из глубины дома доносится звонкий женский голос: «Иван!.. Куда пропал? Ива-ан!»

Иван, не отвечая, колет на жестяном листе перед печью щепу.