Эрве Базен, конечно, очень привязан к миру, который изображает: для него поэтична и значительна тут каждая малость, он не скупится на подробности и никуда не спешит, подвергая жестокому испытанию долготерпения читателя. Читаешь «Анатомию одного развода» и думаешь: Господи, жизнь так коротка, а Эрве Базен так длинен! — и если не бросаешь чтения, так лишь из доверия и пиетета к создателю семейной хроники Резо и образа волшебной калечки. И терпение твое вознаграждается, ибо в замедленном повествовании с тьмой одуряющих подробностей обрисовывается постепенно и наконец предстает жгучей явью удивительнейшая фигура брошенной жены Алины Давермель, в девичестве Ребюсто.
Конечно, лишь окончательная зрелость души и таланта способна создать такой сложный и сильный образ. Внешне да и внутренне непривлекательная, раздражающая до зубовного скрежета, Алина в конце концов растопляет ваше сердце каким-то последним прозрением о горестной и милой человеческой сути. Спокойно и неумолимо ведет Эрве Базен свою жалкую героиню по всем кругам житейского ада, заставляет ее пройти все виды унижения, совершить все допустимые и недопустимые глупости, оплошности, нелепости, потерять все, что только можно потерять, стать полукалекой и безжалостно лишает ее даже малого реванша. Но реванш этот неожиданно происходит в сердце читателя. Нет, ты не берешь ее сторону, но вдруг открываешь в ней свою бедную сестру в человечестве. И она становится ближе тебе, чем ее корректный, преуспевающий и вроде бы во всем правый муж. Ее незащищенность — это твоя незащищенность, ее слабость — твоя слабость, ее неравная борьба — твоя борьба.
Не знаю, рассчитывал ли Эрве Базен заранее на тот страшный эффект, которого достигает роман в изображении долгой и мучительной тяжбы между супругами Давермель. Поначалу удивляешься с оттенком почтительности все предусматривающей — до изощренности — законодательной и процессуальной системе «развода по-французски». Здесь оговорен каждый шаг, учтены все варианты поведения сторон, малейшие отклонения от буквы закона. Разведенные супруги и дети их стиснуты железными обручами устоявшихся во времени, всепроникающих, не оставляющих никаких щелей, точных и ясных предписаний закона. Но не восхищение, а какой-то душный ужас охватывает тебя под конец романа перед чудовищной, бессердечной, уничтожающей человеческое в человеке машиной буржуазного правосудия. Закон вынуждает участников семейной драмы жертвовать теми хрупкими, но бесконечно важными душевными и нравственными ценностями, которые уже никогда не восстановятся. И проигравшие, и выигравшие несут почти равный моральный ущерб. В этой горькой правде — сила романа Эрве Базена. И в жалко-гадко-величественном образе мадам Давермель-Ребюсто, павшей в безнадежной борьбе за то высшее, не сформулированное в сводах законов и не гарантированное ими женское право, куда более важное, нежели сохранение семьи и неверного мужа. Вот что подымает «Анатомию одного развода» над традиционным французским семейным романом.
«Эссе» было перепечатано журналом «Lettres Sovietiques», я получил авторские экземпляры и по счастливому стечению обстоятельств почти тут же отправился на три месяца в Париж — частное приглашение. Глядишь, в замок пригласят — загремят ржавые цепи, медленно опустится мост из толстых бревен, сбитых железными скобами, и я ступлю во владения рыцаря Базена!..
В Париж я попал в интересное, острое и крайне тревожное время: шли выборы в Национальное собрание, и в предварительных турах верх взяли коммунисты. Теперь все зависит от третьего, заключительного тура. Или к власти приходит коммунистическая партия и начинается новая эпоха в жизни Франции, или все останется по-прежнему — и буржуа могут спать спокойно, во всяком случае, до следующих выборов.
По чести, я слабо разбирался в происходящем — незнание языка делало недоступными все средства массовой информации, а мои милые хозяева отличались редкой в наши дни политической наивностью. В своем невинном прекраснодушии они тихо радовались победе Марше, в которой не сомневались, и считали, что все окружающие разделяют их чувства. Но пожалуй, их больше волновали ставки, которые они делали каждую неделю в тотализаторе: темная лошадка, взяв первый приз, могла скорее разрешить все материальные трудности, нежели сложный процесс социальных преобразований. Правда, к ним иногда захаживали радикально настроенные друзья, в том числе чернобородый, симпатичный и умный молодой инженер Жак, член Французской компартии. От него я узнал, что все обстоит не так просто: перед лицом реальной угрозы лишиться власти буржуазные партии забудут все раздоры, противоречия и объединятся, чтобы осилить коммунистов. К тому же неясно, как поведет себя социалист Миттеран, — словом, борьба впереди.
Жак рассказывал о панике, царящей среди крупной и средней буржуазии и постепенно распространяющейся на буржуазное мелководье: капиталы переводятся в Швейцарию, Бельгию, Голландию, за океан, биржу лихорадит, франк падает, многие компании и фирмы горят — нет заказов, сворачивается производство, остановилось всякое частное строительство, упали цены на квартиры в фешенебельных районах, а замок вскоре можно будет купить на блошином рынке. И хотя нет ни волнений, ни демонстраций, в воздухе пахнет грозой.
Со стороны, к тому же в речевом вакууме, этому трудно было поверить: жизнь шла своим чередом, все так же нескончаем поток машин на улицах, так же полны кафе на Елисейских полях и кольце Больших бульваров, битком набиты рестораны Монпарнаса, бистро Латинского квартала и Монмартра, сияют витрины драгоценной улицы Сент-Оноре, безумствуют огни реклам, соблазнительные афиши зазывают в Мулен-Руж, Фоли-Бержер, Лидо, Крези-Хорс; в Помпиду-центре — грандиозная выставка Казимира Малевича, в Новом музее — импрессионисты из частных собраний, в Комеди-франсез — премьера, в кино — гомерически смешная и непристойная «Дочь стрелочника», новые фильмы с вампиром Дракулой и «Флеш-Гордон» — космическое путешествие на звезду «Секс»; жене похищенного миллионера барона Ампе прислали сустав пальца мужа — тонкий намек, что он еще жив и может вернуться домой, если не тянуть с выкупом (доверчивые похитители не представляли себе выдержки несчастной женщины и ловкости полиции, которой нужна была лишь малая зацепка), — словом, жизнь била ключом, но все это на поверхности, а в глубине вершила свои дела обузданная расчетом и волей ярость власть имущих, намертво вклещившихся в эту власть.
Но по-настоящему все это открылось мне позже, когда выборы остались позади и жизнь начала входить в прежнюю колею.
Погода была тревожной и в политическом, и в геодезическом смысле: весна никак не налаживалась — дожди со снегом, промозглый ветер, тяжкий для дыхания влажный воздух, пониженное атмосферное давление. Я почувствовал, что скисаю, и, дабы взбодриться, решил осуществить свое заветное желание — найти Базена. Но как за это взяться? Я не знал ни его адреса, ни телефона, справочное бюро хранит покой великих, а мои хозяева были бесконечно далеки от литературного мира. В издательстве «Галлимар», пожелавшем меня видеть в связи с выходом моего сборника «Чистые пруды», замороженный вежливо-ледяным обращением, я не решился спросить о Базене. И тут нежданно-негаданно на моем пути появился сказочный человек: волосы что спелая пшеница, бронзовое лицо, испещренное под слоем загара, если внимательно приглядеться, россыпью веснушек, прозрачно-зеленые глаза и белые, как кипень, зубы. Был этот человек как праздник: яркий, улыбчивый, лучащийся добротой, но не беззащитный, как часто бывает с такими людьми, а прочный и сильный.
Звали его редким именем Евлампий, он был корреспондентом по Франции одной из наших центральных газет. Он узнал от общих знакомых, что я томлюсь в Париже, точнее, под Парижем, разыскал по головоломному адресу и предложил свою помощь. Я уже говорил, что он был — как из сказки, а этот жанр обладает своими законами. Если тебе нужна Жар-птица, то начинай с одного огнистого пера… К тому же мои парижские интересы не замыкались на Базене, и я попросил отвезти меня на могилу Бунина. Не откладывая дела в долгий ящик, мы тут же отправились на машине Евлампия, которую он водит, как Ники Лауда, на кладбище Сент-Женевьев де Буа, километрах в тридцати от Парижа.
