И вот еще что… тайна, окутывавшая мое поведение, становилась тем глубже, чем ближе я подходил к кругу кровных родственников. Мать, чьи чресла меня породили, была мне в корне чужой. Начать с того, что, подарив жизнь мне, она затем подарила жизнь моей сестре, к которой я относился обычно как к брату. Моя сестра была этаким безвредным монстром, ангелом, которому было дано тело идиота. Это вызывало у меня странное чувство – еще в детстве, – будто я расту и развиваюсь бок о бок с существом, приговоренным всю свою жизнь оставаться ментальным карликом. Невозможно было быть ей братом, потому что невозможно было воспринимать эту атавистическую громаду тела в качестве сестры. По моему представлению, она бы лучше всего функционировала среди австралийских примитивов. Она даже могла бы стать у них правителем и выдающейся личностью, потому что, как я уже сказал, она была воплощением добра и совершенно не ведала зла. Но в том, что касается жизни цивилизованной, она была абсолютно беспомощна: у нее не только напрочь отсутствовало желание убивать – у нее даже не возникало желание поживиться за счет других. Для работы она была абсолютно непригодна, потому что, даже если бы ее научили, к примеру, делать капсюли для бризантных взрывчатых веществ, она могла бы по рассеянности выбросить все свое жалованье в реку по пути домой или раздать уличным попрошайкам. Часто в моем присутствии ее пороли как собаку, за какой-нибудь восхитительный акт милосердия, совершенный ею «по рассеянности», как это у них называлось. Нет ничего хуже, чем делать доброе дело без нужды, – эту заповедь я усвоил с детства. Тому же наказанию, что и сестру, для начала подвергали меня, потому что я тоже имел обыкновение раздавать свои вещи, особенно новые, которые мне только что подарили. Один раз, в возрасте пяти лет, меня даже поколотили – за то, что я посоветовал матери отрезать бородавку на пальце. Как-то она спросила меня, что ей делать с этой штукой, и я, при моих весьма ограниченных познаниях в медицине, велел ей отрезать ее ножницами, что она, как полная идиотка, и сделала. Через несколько дней у нее началось заражение крови, и тогда она хвать меня и говорит: «Ведь это ты велел мне ее отрезать, а?» – и задала мне знатную трепку. С того самого дня я уяснил, что родился не в той семье. С того самого дня я стал все постигать с быстротой молнии. Какая там адаптация! К десяти годам я пропустил через себя всю теорию эволюции. И вот он я, прошедший в своем развитии все стадии животной жизни, да еще и прикованный к этому созданию – моей «сестре», которая, безусловно, была примитивной особью и которая никогда, даже в девяностолетнем возрасте, не пришла бы к разумению азбуки. Вместо того чтобы тянуться вверх, подобно крепкому дубу, я стал клониться на один бок, абсолютно не считаясь с законом тяготения. Вместо того чтобы выпускать ветви и листья, я наращивал башенки и оконца. Все существо по мере роста обращалось в камень, и чем выше я тянулся, тем больше игнорировал закон тяготения. Я был необычайным явлением посреди ландшафта, но явлением, которое привлекало людей и заслуживало всяческих похвал. Вот если бы наша родная мать хотя бы еще чуть-чуть поднатужилась – глядишь, родился бы восхитительный белый бизон, и тогда нас троих впору было бы навсегда поместить в музей и до скончания века беречь как зеницу ока. Беседы между клонящейся Пизанской башней, пыточным столбом, храпящей машиной и птеродактилем в обличье человека были, мягко говоря, несколько странными. Предметом беседы могло оказаться все что угодно: и хлебная крошка, не замеченная сестрой, когда она убирала со стола, и разноцветное облачение Иосифа, которое в портновских мозгах папаши могло оказаться хоть двубортным сюртуком, хоть визиткой, хоть рабочей блузой. Если я возвращался домой после катания на коньках по замерзшему пруду, важным оказывался не озон, который я вдыхал безданно-беспошлинно, не геометрические виражи, которые способствовали укреплению моих мускулов, а крошечное пятнышко ржавчины под зажимами, каковое, не будучи тотчас же удалено, могло испортить весь конек и тем самым нанести непоправимый ущерб некоему прагматическому эквиваленту, что было непостижимо для моего расточительного склада мышления. Это крошечное пятнышко ржавчины в качестве пустякового примера могло расползтись в нечто такое, что не привидится и в самом страшном бреду. Положим, сестра в поисках бидона с керосином могла опрокинуть кувшин с тушеным черносливом, а значит, подвергнуть опасности наши жизни: ведь скольких калорий лишались мы тем самым на завтрак! Следовало задать суровую взбучку – без злобы, потому как злоба мешает работе пищеварительного аппарата, но молча и со знанием дела – подобно тому как химик взбивает яичный белок для простейшего анализа. Однако сестра, не догадываясь о профилактической природе наказания, испускала жуткие душераздирающие вопли, отчего отец приходил в такое волнение, что отправлялся на прогулку и возвращался спустя два-три часа, упившись в стельку и, что самое ужасное, чуть-чуть оцарапав в своем пьяном безобразии краску на вертящихся дверях. Какая-то капля содранной краски оборачивалась королевской баталией, что чрезвычайно дурно сказывалось на моей мечтательной жизни, потому как в своей мечтательной жизни я часто ставил себя на место сестры и принимал на себя все те пытки, которым ее подвергали, усугубляя их в своих сверхчувствительных мозгах. Именно в этих мечтаниях, неизменно сопровождавшихся звоном разбиваемого стекла, истерическими визгами, проклятиями, стонами и всхлипами, я и накапливал неясно сформулированные сведения о древних таинствах, ритуалах посвящения, трансмиграции душ и так далее. Толчком могла послужить любая сценка из реальной жизни. Вот сестра стоит в кухне у доски, над ней, с линейкой в руках, возвышается мать: «Сколько будет два плюс два?» – «Пять!» – выкрикивает сестра. Хлоп! «Нет, семь!» Хлоп! «Нет, тринадцать, восемнадцатью двадцать!» Обычно во время таких сцен я сидел за столом и делал уроки – в самой что ни на есть реальной жизни, – как вдруг, слегка скорчившись или съежившись, – возможно, при виде линейки, опустившейся на лицо сестры, – я переносился в какое-то иное царство, где ничего не известно о стекле, как не известно о нем индейцам кикапу или ленни-ленапе. Эти лица вокруг были мне знакомы, – ведь это мои кровные родственники, которые в силу какой-то таинственной причины умудрились не узнать меня в новых обстоятельствах. Они были в черных одеяниях, с пепельно-серым, как у тибетских демонов, цветом кожи. Все были оснащены кинжалами и другими атрибутами пытки: они принадлежали к касте культовых палачей во время жертвоприношений. Я будто бы обладал абсолютной свободой и авторитетом божка, и все же в силу какого-то капризного поворота событий конец обычно бывал один: я лежал на жертвеннике, а один из моих очаровательных кровных родственников, склоняясь надо мной, заносил сверкающий кинжал, чтобы вырезать у меня сердце. Обливаясь потом, я в ужасе начинал высоким, срывающимся на визг голосом все быстрее и быстрее тараторить «свой урок», чувствуя, что кинжал вот-вот вонзится мне в сердце. Два плюс два – четыре, пять плюс пять – десять, земля, вода, воздух, огонь, понедельник, вторник, среда, кислород, водород, азот, меоцен, плеоцен, эоцен. Отче, Сын, Святой Дух, Азия, Африка, Европа, Австралия, красный, синий, желтый, щавель, хурма, папайя, катальпа… быстрее и быстрее… Один, Вотан, Парсифаль, король Альфред, Фридрих Великий, Ганзейский союз, битва при Гастингсе, Фермопилы, 1492-й, 1776-й, 1812-й, адмирал Фаррагут, атака Пикетта, Легкая бригада, мы собрались сегодня здесь, Господь – мой пастырь, не буду, единый и неделимый, нет, 16, нет, 27, караул! убивают! полиция! – и, выкрикивая все громче и громче, все больше и больше набирая темп, я вконец срываюсь с копыт, и вот уже нет больше ни боли, ни ужаса – и это при том, что меня продолжают во все места колоть кинжалами. Вдруг я ни с того ни с сего полностью успокаиваюсь, и тело, лежащее на жертвеннике, которое в самозабвении ликования они все еще рвут на части, уже ничего не чувствует, потому что я, его хозяин, отключился и был таков. Я стал каменной башней, склоняющейся над местом действия и с научным интересом наблюдающей за происходящим. Мне бы только освоиться с законом тяготения, и тогда я бы упал на них и раздавил в лепешку. Но я не поддаюсь закону тяготения – слишком уж я зачарован ужасом всего этого. До такой степени зачарован, что наращиваю все больше и больше окон. И как только каменное нутро моего существа заполняется светом, я начинаю ощущать, как оживают в земле мои корни, а значит, в один прекрасный день я смогу по собственной воле выйти из этого навязанного мне транса.