Из того тарабарского языка, посредством которого он, сидя за своим допотопным столом, выходит на связь с древнейшими обитателями мира, выстраивается новый язык, прорываясь сквозь нынешний язык смерти, как сквозь бурю прорывается радиограмма. На этой волне магии ничуть не больше, чем в матке. Люди одиноки и оторваны друг от друга, ибо все их изобретения говорят исключительно о смерти. Смерть – это автомат, управляющий миром активности. Смерть молчалива, ибо у нее нет рта. Смерть никогда ничего не выражала. Но смерть тоже чудесна – после жизни. Только человек вроде меня, который отверз уста и заговорил, только человек, который сказал Да, Да, Да и еще раз Да, способен, не ведая страха, встретить смерть с распростертыми объятиями. Смерть как вознаграждение – да! Смерть как следствие осуществления – да! Смерть как корона и щит – да! Но не смерть как основа основ, которая разъединяет людей, сеет в них горе, страх и одиночество, заряжает их бесплодной энергией, накачивает силой воли, годной лишь на то, чтобы говорить Нет! Первое слово, которое пишет любой человек после того, как он обрел себя, свой собственный ритм – а это и есть ритм жизни, – это слово Да! И все, что он пишет дальше, – это Да, Да, Да – Да на тысячу миллионов ладов. И никакая динамо-машина, какой бы гигантской она ни была – даже динамо-машина в сто миллионов мертвых душ – не сможет одолеть одного человека, сказавшего Да!

Шла война, и людей забивали, как скот: миллион, два миллиона, пять, десять миллионов, двенадцать миллионов и, наконец, сто миллионов, а там и биллион – каждого: мужчину, женщину и дитя – всех до единого. «Нет! – кричали они. – Нет, они не пройдут!» Но ведь проходили же – все: путь был открыт для каждого, кричал ли он Да или Нет. В разгар этого триумфального шествия духовно разрушительного осмоса я сидел, водрузив пятки на свой внушительный стол, пытаясь выйти на связь с Отцом Атлантиды Зевсом и его исчезнувшим потомством, не подозревая о том, что в военном госпитале за день до Перемирия предстояло умереть Аполлинеру, не подозревая о том, что своим «новым письмом» он вывел эти сакраментальные строки:

Не подозревая, что в этом же стихотворении он написал:

Я не подозревал, что были на свете люди, живые люди, проходившие под заморскими именами Блэза Сандрара, Жака Ваше, Луи Арагона, Тристана Тцара, Рене Кревеля, Анри де Монтерлана, Андре Бретона, Макса Эрнста, Георга Гросса; не подозревал, что 14 июля 1916 года в Цюрихе, в «Зааль-Вааге», был провозглашен первый Манифест Дадаизма – «манифест мосье Антипирина» и что в этом странном документе говорилось: «Дадаизм – это жизнь без домашних тапочек и всего, что им сопутствует… суровая необходимость, не отягощенная ни дисциплиной, ни моралью, и нам плевать на толпу». Не подозревал, что в Манифесте Дадаизма 1918 года имелись следующие строки: «Я пишу манифест и ничего не требую, однако некоторые вещи я все же обозначу: я противник манифестов, являющихся делом принципа, ибо я также и противник принципов… Я пишу манифест, чтобы показать, что противоположные действия можно осуществлять сообща, на едином свежем дыхании; я противник действия; в отношении непрерывного противостояния, равно как и соглашательства, я ни „за“, ни „против“ – безо всяких объяснений, ибо я ненавижу здравый смысл… Есть литература, которая не доходит до прожорливых масс. Продукт творчества, возникший из реальной необходимости со стороны автора и для него самого. Самосознание высшего эготизма, где угасают звезды… Каждая страница должна рождать взрыв как глубокой серьезностью и весомостью, ураганностью и головокружительностью, новизной и вечностью, ошеломительным трюком и вдохновенными принципами, так и типографским исполнением. С одной стороны – неустойчивый, убегающий мир, обрученный бубенцам инфернальной гаммы, с другой – новые сущности…»

Тридцати двух лет как не бывало, а я по-прежнему говорю Да! Да, Мосье Антипирин! Да, Мосье Тристан Бустанобей Тзара! Да, Макс Эрнст Гебурт! Да! Мосье Рене Кревель, – теперь, когда ты покончил с собой, – да, мир сошел с ума, ты прав. Да, Мосье Блэз Сандрар, ты прав был, убивая. Не в день ли Перемирия ты выпустил книжонку «J’ai tué»?[53] Да, «положись на моих молодцов, человечество…». Да, Жак Ваше, совершенно верно: «Искусству до́лжно быть чуть-чуть смешной и скучной безделушкой». Да, дорогой Ваше, царствие тебе небесное, как ты был прав и как смешон, как трогательно скучен, нежен и правдив: «Символам присуща символичность». Повтори это еще раз – с того света! Есть у тебя там мегафон? Не нашел ли ты там руки-ноги, потерянные в схватке? А можешь снова составить их вместе? Помнишь встречу с Андре Бретоном в Нанте в 1916-м? Вы ведь вместе отмечали рождение истерии? Не говорил ли он тебе тогда, Бретон-то, что есть только чудесное и ничего, кроме чудесного, и что чудесное всегда чудесно? И не чудесно ли услышать это снова, даже если у тебя заложены уши? Здесь, прежде чем идти дальше, я хочу привести твой маленький портрет, сделанный Эмилем Бувье к пользе моих бруклинских друзей, которые тогда, может, и не узнавали меня, но теперь-то уж точно узнают – как миленькие…

«…Он не был законченным сумасшедшим и мог объяснить свое поведение, когда того требовала ситуация. И тем не менее его поступки вызывали такое же недоумение, как и самые скверные чудачества Жарри. Например, едва он выписался из госпиталя, как нанялся в портовые грузчики и коротал дни, разгружая уголь на пристанях Луары. Вечерами же, с другой стороны, он обыкновенно совершал обход кафе и кинотеатров, одеваясь по последнему писку моды и постоянно меняя костюмы. Более того, во время войны он частенько разгуливал то в форме гусарского поручика, то в форме английского офицера, то в костюме авиатора или хирурга. В гражданской жизни он был точно так же свободен и раскован и мог запросто, представляя знакомым Бретона, назвать его Андре Сальмоном, тогда как себе приписывал, хотя и безо всякого намека на тщеславие, самые удивительные титулы и авантюры. Он никогда никому не желал ни доброго утра, ни доброго вечера, ни доброго здоровья и никогда не утруждал себя ответами на письма, не считая писем, которые писал матери, когда ему требовались деньги. День ото дня он переставал узнавать лучших своих друзей…»

Узнаёте ли вы меня, пацаны? Простого бруклинского мальчишку, водившегося с рыжим альбиносом из округа Зуни? Собиравшегося, закинув пятки на стол, писать «мощные вещи, вещи, обреченные на вечное непонимание», – вещи сродни тем, что обещали мои покойные собратья. Ох уж мне эти «мощные вещи»! А вы бы узнали их, если бы на них наткнулись? А известно ли вам, что ни одна «мощная вещь» не стоит ни одной из миллионов загубленных жизней? Ах да – новые сущности! Нам все подавай новые сущности. Мы можем обойтись без телефона, без автомобиля, без первоклассных бомбардировщиков, но вот без новых сущностей нам никак нельзя. Если Атлантида погрузилась в пучину вод, если Сфинкс и Пирамиды по сю пору остаются вечной загадкой, то только потому, что не народились еще новые сущности. Остановите-ка на секунду мотор! Отмотайте немного назад, в 1914 год, к кайзеру, сидящему верхом на коне. Пусть он посидит так секунду, сжимая в своей ссохшейся ручонке тугую узду. Взгляните на его усы! Посмотрите, какой у него напыщенный вид, сколько в нем гордости и величия! Взгляните на его пушечное мясо, выстроенное в строжайшем порядке, в полной готовности повиноваться каждому слову, в полной готовности подставить грудь пулям, дать выпустить себе кишки и истлеть в негашеной извести. Задержитесь еще на секунду – так, ну а теперь взгляните на оборотную сторону: защитники нашей великой славной цивилизации, люди, готовые воевать, чтобы положить конец войне. Переоденьте их, поменяйте униформу, замените коней, замените знамена, поменяйте ландшафт. Ба, да кайзера ли это вижу я на белом коне? Да те ли это злобные гунны? А где же Большая Берта? О, вижу, вижу – никак, она направлена на Нотр-Дам? Человечество, други мои, всегда шагает впереди… Так мы говорили о мощных вещах? А подать их сюда – мощные вещи! Позвоните в западное объединение и пошлите быстроногого курьера – да не калеку какого-нибудь или старпера, а быстроногого юнца! Пусть найдет грандиозную вещь и доставит ее сюда! Нам такая как раз нужна. У нас тут новенький музейчик, которому не терпится ее приобрести, – тут вам, пожалуйста, и целлофан, и десятичная система Дьюи для ее хранения. Единственное, чего не хватает, – это имя автора. Даже если у него нет имени, даже если это анонимная вещь, мы все равно ее не отфутболим. Даже если она припахивает ипритом, мы не против. Лишь бы доставили ее сюда – живой или мертвой. Двадцать пять тысяч долларов тому, кто ее раздобудет.