К тому времени Керли совершенно выдохся. В буфете нашлось немного шнапса – папашина заначка, и я предложил чуть-чуть принять для поддержания духа. За шнапсом меня вдруг осенило, что Макси непременно заглянет в дом Луки с визитом вежливости. Самое время сейчас подкатиться к Макси. Он наверняка будет исполнен слюнявых сантиментов, так что мне не составит труда навешать ему на уши любой занюханной лапши. Скажу ему, что по телефону я позволил себе такой циничный тон, потому что мне все обрыдло, так как я не знал, где раздобыть десять долларов, которые нужны мне позарез. Между делом я, глядишь, уговорюсь с Лотти о свидании. Думая об этом, я заулыбался. Знал бы Лука, какого друга он во мне имел! Самое трудное будет подойти к гробу и с печалью взглянуть на усопшего. Главное не засмеяться!
Я поделился своей идеей с Керли. Он так искренне расхохотался – до слез. Что, кстати, убедило меня в том, что, пожалуй, спокойнее будет оставить Керли внизу, пока я стану входить в соприкосновение. В общем, на том и порешили.
Когда я вошел, все как раз садились за стол; я напустил на себя такой скорбный вид, что дальше некуда. Макси находился среди гостей, и при моем внезапном появлении его чуть кондрашка не хватил. Лотти уже ушла. Это помогло мне сохранить скорбный вид. Я попросил позволения пару минут побыть с Лукой наедине, но Макси настоял на том, чтобы меня сопровождать. Воображаю, каким это было облегчением для остальных: ведь они битый день провожали ко гробу желавших проститься с покойным. К тому же, будучи добропорядочными германцами, они не любили, когда что-то нарушало их застолье. Глядя на Луку все с тем же выражением печали, на которое я употребил все свои способности, я почувствовал, что Макси не сводит с меня пытливого взгляда. Я поднял глаза и улыбнулся ему как ни в чем не бывало, чем явно привел его в полное замешательство. «Слушай, Макси, – начал я, – ты можешь поручиться, что нас никто не слышит?» Судя по его виду, это еще больше озадачило его и огорчило, однако же он утвердительно кивнул. «Тут такое дело, Макси… я пришел сюда специально, чтобы повидаться с тобой… хочу одолжить у тебя пару баксов. Понимаю, наверное, это подло, но представляешь, до какого отчаяния должен был я дойти, чтобы отважиться на такое». Когда я все это выпалил, он с важным видом покачал головой, причем рот его растянулся в большое «О», как будто бы он пытался отпугнуть духов. «Послушай, Макси, – торопливо продолжал я, стараясь говорить тем же печальным и сдавленным голосом, – сейчас не время читать нотации. Если хочешь для меня что-нибудь сделать, ссуди мне лучше десять баксов, прямо сейчас… давай, чтобы никто не заметил, прямо здесь, пока я гляжу на Луку. По телефону я все не то хотел сказать. Ты застал меня в неподходящий момент. Жена рвала на себе волосы. У нас жуткие неприятности, Макси, и я рассчитываю на твою помощь. Хочешь – идем со мной, и я расскажу тебе все по порядку…» Как я и ожидал, со мной Макси пойти не мог. Мыслимое ли дело – покидать их в такой момент… «Ладно, давай пока деньги, – сказал я, тихо свирепея. – Завтра все объясню. Встретимся где-нибудь в центре во время ланча».
– Послушай, Генри, – шепчет Макси, шаря у себя в кармане, смущенный тем, что в такой момент его могут застать с пачкой купюр в руке, – слушай, – продолжает он, – я ничего не имею против того, чтобы дать тебе денег, но неужели ты не мог найти другого способа со мной связаться? Это не из-за Луки… Это… – И тут он заэкал и занукал, не зная, что бы такое сказать.
– Ради бога… – промычал я, все ниже и ниже склоняясь над Лукой, чтобы, если вдруг кто войдет, он бы ни на секунду не заподозрил истинной цели моего прихода, – ради бога, не будем сейчас спорить… давай скорее деньги, и дело с концом… Мне позарез нужно, можешь ты понять?
Макси так конфузился и суетился, что не смог вытащить один банкнот, не вынимая из кармана всей пачки. Благоговейно склонившись над гробом, я отслюнил первый попавшийся банкнот из пачки, высунувшейся из его кармана. Я даже не мог сказать, какого достоинства была купюра: не то один, не то десять долларов. Не переставая ощупывать бумажку, я торопливо сунул ее в карман и выпрямился. Затем взял Макси под руку, и мы вернулись на кухню, где семья поглощала пищу чинно, но с аппетитом. Меня стали уговаривать остаться закусить, но, хотя отказываться было неловко, я все же отказался со всей любезностью, на какую был способен, и давай бог ноги, так как лицо у меня стало судорожно подергиваться от еле сдерживаемого истерического хохота.
Керли ждал меня у фонарного столба на углу. И тут меня прорвало. Я схватил Керли за руку и, потащив его вперед, расхохотался. Я смеялся, как редко смеялся в жизни. Думал, что уже не смогу остановиться. Стоило мне открыть рот, чтобы рассказать о случившемся, как меня одолевал новый приступ. Я даже испугался. Подумал, еще чего доброго, помру со смеху. Только я немного успокоился, как Керли, нарушив томительное молчание, вдруг возьми да спроси: «Ну как, достал?» Это вызвало новый приступ, гораздо более буйный, чем предыдущий. Я был вынужден прислониться к перилам и схватиться за живот. У меня начались жуткие колики, но это были колики удовольствия.
Что окончательно вернуло меня к жизни, так это вид банкнота, который я впопыхах вытянул у Макси из пачки. На банкноте значилось двадцать долларов! Это моментально меня отрезвило. И в то же время слегка взбесило. Сколько еще купюр осталось в кармане у этого кретина! Сколько двадцаток, сколько десяток, сколько пятерок… Если бы он вышел со мной, размечтался я, и если бы я хорошенько рассмотрел пачку, пожалуй, я не стал бы мучиться угрызениями совести, ограбив его. Не знаю, откуда появилось у меня такое чувство, но я был вне себя от бешенства. Самое главное теперь – как можно скорее отделаться от Керли – пятерик, пожалуй, его устроит – и потом слегка кутнуть. Чего мне больше всего хотелось, так это встретить какую-нибудь похабненькую пизденку поблядовитее, без всякого намека на порядочность. Вот только где ж такую найдешь… именно такую? Ладно, избавимся прежде от Керли. Керли, конечно же, надулся. Рассчитывал, что я возьму его с собой. Так смотрит, будто сдались ему эти пять долларов, но, заметив, что я не прочь оставить деньги себе, быстренько прячет их в карман.
Снова ночь, эта бесконечно бесплодная, фригидная, механическая нью-йоркская ночь, и нет в ней ни покоя, ни уединения, ни душевного тепла. Безмерное ледяное одиночество миллиононогой толпы, холодный, ущербный огонь электрической мишуры, ошеломляющая бессмысленность совершенства самки, которая, достигнув совершенства, пересекла границу пола и попала в минус, пошла на красное – в дебет, как электричество, как нейтральная энергия самцов, как безаспектные планеты, как мирные программы, как любовь по радио. С деньгами в кармане, очутившись в средоточии белой нейтральной энергии, бродить в бессмысленности и неоплодотворенности среди великолепия выщелоченных, сияющих белизной улиц, думать вслух, в полном одиночестве, на грани безумия, быть причастным городу, великому городу, в каждый данный момент быть причастным величайшему городу мира и никак этого не ощущать – значит самому стать городом, царством мертвого камня, ущербного света, невразумительного движения, неуловимостей и непостижимостей, тайного совершенства всего того, что есть минус. Располагая деньгами, пробираться сквозь ночную толпу, защищенную деньгами, убаюканную деньгами, зачумленную деньгами, толпу, которая сама – деньги, чье дыхание – деньги, и нигде ни единого намека на то, что не есть деньги… деньги, всюду деньги, а их все мало, и опять: нет – денег, мало – денег, меньше – денег, больше – денег, но денег, вечно денег, и, есть у вас деньги или нет у вас денег, в расчет принимаются все те же деньги, и деньги делают деньги, но что заставляет деньги делать деньги?
Снова танцзал, денежный ритм, любовь, заполонившая радио, безликое, бескрылое прикосновение толпы. Отчаяние, пробирающее до самых подметок, безысходность, тоска. На вершине предельного механического совершенства, скучая, колыхаться в танце, пребывать в таком отчаянном одиночестве, растерять все человеческое, оттого что ты человек. Если бы существовала жизнь на Луне, то именно здесь можно было бы получить самое достоверное, самое безрадостное свидетельство оной. Если удаляться от солнца – значит приближаться к обжигающей холодом идиотичности луны, то, стало быть, мы приплыли и жизнь – это не что иное, как холодное лунное свечение отраженного солнца. Вот он, танец обжигающе холодной жизни в пустоте атома, и чем энергичнее мы танцуем, тем холоднее становится жизнь.
