И тут письма перестали приходить.

После почти пяти лет постоянной переписки эта река писем неожиданно пересохла. Около двух месяцев от Хастингса не было ни слова. Ни единой крошечной записочки. Это показалось Эви положительно грубым и крайне необычным.

Сидевшая на диване в розовом салоне Эви, потянувшись к окну, смотрела на дворецкого. Яркое солнце отражалось от лысины Финнингтона, ожидавшего, пока одетый в темное всадник вручит ему почту.

Почему, когда сильно волнуешься, время замедляет бег?

Эви нетерпеливо барабанила пальцами по колену, мысленно вынуждая мужчин пошевелиться.

Если уж быть до конца честной, она в таком состоянии, что не допускает мысли о том, что письма от Хастингса может не оказаться. Если же все-таки… она не знает, что сделает… но уж сделает обязательно. Противный, жестокий, равнодушный мальчишка! Она по крайней мере пять недель назад послала ему очень милое письмо, поздравляя с восемнадцатилетием. В отличие от него! Уж она не дождалась ничего подобного на свой день рождения.

Который приходился как раз на сегодняшний день!

Эви раздраженно выдохнула и обмякла на сиденье. Хастингс наверняка должен послать ей что-то в честь ее шестнадцатилетия. Ему просто немыслимо поступить иначе!

Наконец парадная дверь со скрипом приоткрылась, и Финнингтон, шаркая, направился к салону. Эви поспешно выпрямилась и схватила книгу, притворяясь, будто читает, а на деле считая каждый шаг дворецкого. Когда тот остановился на пороге и откашлялся, Эви подняла голову с безмятежной, вопрошающей улыбкой на губах.

– Да?

– Письмо для вас, миледи. От лорда Рейли, – поспешил пояснить он, и в глазах промелькнула тень сочувствия, прежде чем взгляд стал привычно бесстрастным.

Дьявол!

Дьявол, дьявол, дьявол! Она непременно убьет Хастингса – смерть от словесной порки!

Сжав губы в нечто напоминавшее, как она полагала, улыбку, Эви взяла письмо Ричарда и подождала ухода Финнингтона. Благодарение Богу за преданность и осмотрительность старого дворецкого. Ей ужасно стыдно уже от того, что он знает, как отчаянно она ждет письма от Хастингса. Она не вынесет, если кто-то еще заподозрит…

В ту секунду, когда за Финнингтоном закрылась дверь, она от нетерпения едва не разорвала письмо, торопясь поскорее его распечатать, и наскоро пробежала глазами, выискивая упоминание о Хастингсе. Ничего. Ни единого слова. Что, в конце концов, происходит?!

Вскочив, она метнулась к маленькому письменному столу, примостившемуся в углу, под внушающим почтительный страх портретом деда, папиного отца, чей суровый, обвиняющий взгляд впивался прямо в Эвелин, пока та раздумывала, что лучше написать.

– О, не смотри на меня так, – пробормотала она, шаря в ящичках в поисках бумаги и пера. – Насколько мне известно, он сам на это напрашивался.

«Дорогое, отвратительное, жалкое, ничтожное подобие ложного друга!

Прошло почти четыре недели с тех пор, как вы в последний раз окунали перо в чернила, чтобы ответить мне. И вот теперь вы официально отказались помнить о моем дне рождения. Да, я уверена, вы считаете себя крайне занятым, и очень взрослым, и важным теперь, когда оканчиваете учебу в Итоне, но думаю, следует добавить к списку слово «грубый», если требуется наиболее точно описать ваше нынешнее поведение.

Вы должны согласиться, что обязаны кое-что мне объяснить. И если я не получу письма до того, как мы приедем на церемонию выпуска, вы жестоко об этом пожалеете. Неужели вы так хотите, чтобы наша первая встреча стала встречей врагов? Думаю, нет. Так что вам лучше сразу приниматься за ответ. Я буду следить за почтальоном, затаив дыхание, и надеюсь прочитать достойное внимания объяснение вашей преступной небрежности.

Ваша разгневанная

Эви.

P.S. Только сейчас мне в голову пришла мысль, что вы нервничаете, боясь проиграть в скачке, которую мы хотели устроить. Не волнуйтесь, тем более что мама решительно запретила мне везти с собой Эпону. Можете продолжать верить (скорее, заблуждаться), что вы – лучший наездник, хотя когда-нибудь я надеюсь доказать обратное».

Итон. Виндзор, Англия, 1809

Ему следовало предвидеть…

Бенедикт Хастингс бросил письмо на стол так порывисто, что пламя свечи заколебалось. Ему следовало догадаться, что решение ничего не писать Эви только ухудшит дело.

Деревянный стул протестующе скрипнул, когда Бенедикт резко откинулся на спинку и в отчаянии потер глаза. Это безумие. Через неделю его жизнь перевернется вверх дном, а он все еще не нашел способа или хотя бы подходящего решения разорвать последнюю связь с прошлым. Ему давным-давно следовало бы сделать это, но как найти подходящие слова, чтобы отрешиться от самых чистых, самых высоких отношений, которые у него когда-либо были?

Все его попытки терпели полный крах, все слова были недостойны девушки, за эти годы каким-то образом ставшей его ближайшим другом. Эви знала о нем все.

Почти все.

Вздохнув, он оглядел почти пустую комнату. Эви знала все, кроме одного. Самого важного. И он понимал, что если может сохранить тайну в переписке, то никак не сумеет утаить ее при встрече. Единственным выходом было молчание.

Через неделю, когда мисс Дюбуа – она просила называть ее Лизетт – прибудет, чтобы увезти его, как предполагается, в большое путешествие по Европе, он сможет спокойно смотреть в глаза школьным товарищам и многозначительно вскидывать брови, когда они станут спрашивать, почему он решил стать спутником обольстительной, хоть и не столь молодой француженки, вместо того чтобы поступать в университет.

Когда он уведомит родителей, что уезжает на несколько лет в Европу, чтобы ознакомиться с тамошними достопримечательностями, они глазом не моргнут. А скорее возрадуются при мысли о том, что еще несколько лет не увидят своего ничтожного второго сына.

Но как только он напишет письмо Эви, в котором изложит отточенную за эти годы ложь, та, вне сомнения, сразу ее разгадает. И хотя все будет к лучшему, он не способен врать единственному человеку, перед которым фактически обнажил душу.

Он ударил кулаком по столу, с наслаждением ощутив боль. Почему сейчас? Почему приказ должно выполнить в четверг, а не двумя днями позже, когда он наконец смог бы увидеться с Эви?! Все пять лет он пытался представить, какая она: сначала противная девчонка, потом – забавный подросток, и наконец… Что же, он не знает, когда все это случилось, но последнее время его преследовали видения голубоглазой красавицы блондинки с лукавой улыбкой.

Если быть честным с собой, есть еще одна причина, по которой он должен отказаться от Эви. Она будет слишком его отвлекать, а он не может позволить себе ничего подобного. Избранная им дорога будет и без того достаточно опасна, чтобы обременять себя женщиной. Ничего не поделать. Его письмо должно быть написано таким образом, чтобы она не захотела иметь с ним ничего общего.

Бенедикт зажмурился. При одной мысли о том, чтобы ранить и, следовательно, потерять Эви, тоска перехватывала горло, а сердце словно обжигало болью.

Он решительно открыл глаза и потянулся к перу. Все к лучшему. Кроме того, как бы много она ни значила для него, он навсегда останется маленькой, безликой частью ее детства. У нее много родных, много друзей, которым она небезразлична. Через несколько месяцев она забудет о нем и займется другими делами.

Он принялся за работу. Перо летало по бумаге, с каждым жестоким словом более и более неотвратимо разрывая все, что их связывало. И, зная, что Эви ничего не заметит, он тщательно составил письмо так, что во фразах, которые невозможно простить, все же содержалось нечто, дававшее надежду, если только правильно понять смысл.

Подписавшись, он отложил перо и перечитал написанное.

Все абсолютно правильно и одновременно ужасно неверно.