— Ты что? — с удивлением спросил Сервий.

— Помнишь, как мы встречались по вечерам в расселине горы? Там ты впервые меня поцеловал, а я чуть не заплакала от стыда и радости. Я убежала. А ты догонял меня в поле, но не мог догнать.

— Как это было давно!

— Ничего, Сервий, мы вернёмся домой и будем жить на родной земле, под родным небом!

Тиберий сидел в атриуме, не спуская глаз с рыбок, мелькавших в водоёме. Тревожные мысли одолевали его. Не пора ли выступить с предложением о переделе земли? Надо возродить свободных землепашцев, пополнить легионы. В Сицилии полыхает мятеж рабов, необходимы силы, чтобы противостоять ему. «Нужда в рабочих руках заставила землепашцев наводнить Сицилию множеством рабов, и рабы своей численностью подавили господ. Римские легионы не могут с ними справиться, терпят поражения».

Вошли Диофан и Блоссий. Они весело приветствовали Тиберия и низко поклонились жене его, Клавдии.

— Что делает мать? — обратился Тиберий к жене.

— Она переводит на наш язык сочинения Софокла, — отозвалась Клавдия. — И Гай помогает ей.

Мысли Тиберия перенеслись к матери и брату.

Его мать Корнелия любила обсуждать вопросы философии, истории, географии, естествознания, говорить о поэзии греков и римлян, затевать споры с учёными. Она прекрасно говорила по-гречески, часто цитируя Гомера, Аристофана, Софокла, Еврипида и других писателей. Спорила с ненавистным ей Сципионом Эмилианом о Ксенофонте, которого хотя и любила, но нарочно порицала, чтобы досадить Сципиону.

Злые языки утверждали, что в молодости, до замужества, она страстно любила Сципиона, но он к ней был равнодушен. И теперь Корнелия мстила ему за прошлое и ревновала к своей дочери Семпронии, на которой он женился. Несколько лет назад египетский царь Птолемей VII Евегрет, пленённый умом и красотой Корнелии, предлагал ей свою руку, но она отказала ему, сославшись на своё положение в обществе и обязанности матери.

Брат Тиберия — Гай был привлекателен: высокий ростом, хорошо сложенный, он пленял римских красавиц смугло-розовым цветом лица и чёрными живыми глазами. Ему недавно исполнилось семнадцать лет. Щёголь, как большинство молодёжи, он тратил много денег на одежду, золотые украшения, драгоценные камни, и Корнелия безропотно покорялась его воле, не желая, чтобы он был одет хуже других и казался беднее своих сверстников.

Тиберий, любивший простой, умеренный образ жизни, порицал брата за расточительность и ещё недавно возмущался покупкой тяжёлых серебряных дельфинов для украшения стола, за которые Гай заплатил, чтобы не отстать от своего друга Ливия Друза, огромную сумму. Даже Корнелия не могла одобрить этой покупки и сказала: «Ты бросаешься, дитя моё, деньгами, а их у нас немного». — «Что ж, — ответил Гай, — понадобятся деньги — продадим этих дельфинов».

Гай любил пирушки с пением, музыкой и плясками, старался не отставать от друзей. Корнелия не знала, как подействовать на него, чтобы он образумился. Однажды Тиберий сказал за столом: «Почему бы тебе, Гай, не поехать учиться философии и риторике в Афины или на Родос?» Вспыхнув, Гай ответил: «Я знаю, почему ты так говоришь: хочешь выпроводить меня из Рима». — «Да, хочу, — ответил ему тогда Тиберий. — Но если ты не желаешь ехать, то прекрати пирушки, не делай ненужных трат». — «Но траты мои ничтожны, — возразил Гай, — и я — клянусь Юпитером! — не дам больше повода для таких упрёков».

С тех пор Гай перестал тратить большие деньги, но похождений и юношеских шалостей не оставил. Его можно было видеть то на празднике богини года Перенны, где в толпе мелкого люда, на зелёном берегу Тибра, он весело пировал с плебеями и потом поздно возвращался домой; то на празднике основания Авентина его видели выходящим из храма Минервы со статуей богини в руках; а на празднике мельников и хлебников в день Весты он шагал рядом с ослом, с которого свешивались гирлянды цветов и свежие, пахучие хлебы. На празднике флейтистов он присутствовал на богослужении в храме Юпитера Капитолийского, а затем ходил по городу в маске и женской одежде, распевая весёлые песни, окружённый полупьяными флейтистами.

Легкомыслие Гая возмущало Корнелию, и она просила Тиберия поговорить с братом, вразумить его. Но Тиберий возразил:

«Я беседовал с ним не раз, но Гай только посмеивается. Его надо женить, тогда он, наверное, одумается. Хорошо было бы, если бы ты, госпожа мать, нашла для него невесту… — И вдруг Тиберий засмеялся. — А ведь девушка, подходящая для него, есть! Как это я забыл! Она скромна, образованна, любит книги, пишет стихи, подражая Анакреону…»

«О ком ты говоришь, Тиберий?» — спросила Корнелия.

«Как-то я зашёл по делу к знаменитому правоведу Лицинию Крассу. Не успел я усесться, как в таблинум вбегает девушка с быстрыми смеющимися глазами. Увидев меня, она смутилась и, поклонившись, хотела удалиться. Но Красс удержал её: «Это дочь моя, Лициния… А это тот самый Тиберий Гракх, — указал он на меня, — о котором говорит весь Рим». — «Я догадалась, — смущённо ответила девушка. — Такие лица бывают только у великих римлян». Я хотел обратить разговор в шутку, но Лициний Красс сказал: «Не подумай, Гракх, что она сказала это, чтобы сделать тебе удовольствие: она всегда говорит откровенно, что думает».

«И ты полагаешь, Тиберий…»

«Надо тебе, госпожа мать, пойти к Крассам под каким-нибудь предлогом, но, конечно, вместе с Гаем. И если Лициния понравится ему…»

Гаю она понравилась, и он часто стал бывать у Крассов. Корнелия вскоре послала к ним сваху. Дело уладилось. Ночные пирушки и уличные похождения были забыты, и весёлая Лициния, «этот порхающий мотылёк», как её называл Гай, вскоре вышла за него замуж.

С тех пор Корнелия, казалось, успокоилась. Мирная жизнь, ничем не нарушаемая, потекла в доме.

К Тиберию часто приходили его лучшие друзья: богатый Марк Октавий и бедный Папирий Карбон, промотавший своё небольшое состояние и живший неизвестно на какие средства. Тиберий больше любил Марка Октавия, похожего на него характером: он был скромен и застенчив, твёрдо верил в величие отечества.

Марк Октавий любил блеснуть хорошим греческим произношением, процитировать стих из Софокла или Еврипида, а беседуя с Тиберием об обязанностях народного трибуна, привести выдержку из законов «Двенадцати таблиц».

Иным был Папирий Карбон. Он высмеивал знаменитых мужей и магистратов, презирал нобилей и решительно призывал бороться с кучкой «прогнивших олигархов», как он величал сенат. Для него, казалось, не было ничего святого: он смеялся над богами, клеймил всех Сципионов кличкой «выскочка», называл победителя Ганнибала казнокрадом, Сципиона Эмилиана — злодеем, а Сципиона Назику — свирепым разбойником с большой дороги. Всем доставалось от него!

Тиберий часто спорил с ним, но Папирий Карбон, поблёскивая злыми раскосыми глазами, говорил:

«Вот ты говоришь — честность. Вспомни Сципиона Эмилиана. Он честен, только по-своему… Что такое честность? Это понятие толкуется различно: то, что для него и лиц его кружка честно, для меня и других бесчестно. Честно ли было разрушать Карфаген, истреблять людей, продавать в рабство мирное население? Знаю, ты возразишь: приказание сената. Но сенат — кучка отвратительных, бесчестных стариков. Как же можно было исполнять его приказание?.. Что? Ты говоришь — власть, закон? Но власть и есть сенат — пиявки на теле народа».

Тиберий был снисходителен к другу и прощал ему резкие слова. Но Гай, вспыльчивый и резкий, не выносил Папирия Карбона и вступал с ним в споры, кончавшиеся нередко взаимными оскорблениями.

Послышались шаги, и вошла Корнелия в сопровождении Гая.

— Что ты так весел, Гай? — спросил Тиберий брата.

— Оттого я весел, брат, что внял твоему совету послужить отечеству. Ты начинал службу в легионе, и я хочу сделать то же. Сципион Эмилиан сказал мне, что собирается отправиться на войну в Иберию, и я упросил его взять меня.

— И хорошо сделал, Гай! — улыбнулся Тиберий, сжимая его руку. — Отечество нуждается в честных, любящих его людях.