Луканка легко спрыгнула с коня и, взяв его под уздцы, спросила:

— Мульвий с нами?

— Нет, остался с Понтием.

— Почему?

— Он едет в далекие страны просить помощи.

В следующие дни войска шли дальше. И чем больше приближались к Лукании, тем обширнее и пустыннее становилась местность.

Однажды разведка донесла о наступлении римлян. Лампоний остановился, решив принять бой.

Разбив лагерь на холме, он укреплял его несколько дней, поджидая неприятеля.

Римляне подошли ночью и, видя спящий лагерь, бросились на приступ. Но не успели они приблизиться на расстояние полета стрелы, как лагерь ожил.

Лампоний различил смутные тени, бежавшие, пригибаясь к земле, по направлению к лагерю, и думал, как перехитрить противника. Он послал несколько когорт в обход наступавшему врагу, а сам приказал встретить римлян копьями и мечами.

После отчаянной схватки враг был отбит. Лампоний вывел войско из лагеря и стремительно ударил в растерявшегося противника.

Уже светало, и широкая равнина окрасилась пламенем утренней зари. Обе стороны отчаянно рубились.

Лампоний поскакал навстречу римскому военачальнику, который громким голосом призывал легионариев держаться.

— Стой, римская собака! — крикнул он, направляя на него коня. — Неужели ты побежишь перед варварами?

Военачальник, презрительно взглянув, взмахнул мечом:

— Авл Габиний никогда не бегал перед луканскими лисицами, — ответил он и стегнул жеребца бичом.

Съехались. Военачальник искусно отражал удары, стараясь объехать Лампония, а тот пятился, притворяясь, что отступает. Габиний погнал на него коня. Лошадь Лампония взвилась на дыбы, и тяжелый меч упал .на голову римлянина: блестящий медный шлем с конским хвостом, звякнув, свалился, и острое лезвие, вонзившись в левое плечо, рассекло грудь до самого сердца.

Увидев убитого вождя, неприятель стал поспешно отступать.

— Преследовать! — крикнул Лампоний.

Римляне гибли. Они спасались на обозных лошадях и мчались без оглядки из этих пустынных стран, населенных воинственными племенами.

Наступала зима, и военные действия всюду почти прекратились. Пользуясь случаем, Сулла отправился в Рим, чтобы получить консульство. Он добился его без труда: союзническая война создала ему славу искусного полководца; рассказы о подвигах его украшались красивыми небылицами; патриции открыто восхищались им на форуме. Он стал кумиром женщин, но оставался спокойным и ко всему равнодушным.

Он подружился с Люцием Лукуллом, остроумным Сизенной и молодым щеголем оратором Квинтом Гортензием Горталом, который больше всего ценил в жизни красноречие, нарядную одежду и роскошные яства, а на плотские удовольствия смотрел как на придатки к ним, считая любовь естественным отправлением организма.

Зато Лукулл был полной противоположностью. Он происходил из знатного рода, был сыном сицилийского претора, который вначале удачно воевал с восставшими рабами, а потом был разбит ими, обвинен римскими магистратами в казнокрадстве и сослан. Метелл Нумидийский приходился молодому Лукуллу дядей со стороны матери, гордой патрицианки Цецилии, знаменитой развратницы. Сам же Люций Лукулл, образованный, говорящий свободно на двух языках, тонкий ценитель красоты и в особенности эллинского искусства, был человек ласковый, обходительный, веселый. Побившись об заклад с Горталом, что изобразит Марсийскую войну, участником которой был, он описал ее греческой прозой, удивив друзей. Он вел строгую, нравственную жизнь, был небогат, горд, а с женщинами и девушками чрезвычайно робок и застенчив.

Сулла полюбил его и, стараясь привязать к себе, приучал к утонченному разврату, который ценил больше всего и который был, по его мнению, лучшим украшением мужа.

Посещая по-прежнему Метеллов, Сулла подружился и с Далматским, верховным жрецом, чья дочь Цецилия Метелла овдовела, лишившись строгого мужа Эмилия Скавра, и стремилась выйти замуж. Будучи прежде «зеркалом женской добродетели», как ее величали в Риме, она после смерти Скавра вела распутный образ жизни, имела любовников и любовниц, и римляне шепотом называли ее fellalrix, а греки — трибадою. Это была еще се увядшая матрона, веселая, с мужественным лицом, твердостью в глазах и непреклонной волей, но крайне податливая в любви. Сулле она понравилась, он стал подумывать о женитьбе на ней, но опасался сплетен. Ночь, проведенная в ее объятиях, устранила всякие колебания, и он отправился переговорить с Далматским.

Метелл встретил его, как всегда, с радостью. Сулла заговорил с женитьбе на Цецилии и намекнул на ее поведение. Верховный жрец побагровел, — еще мгновение — и готова была вспыхнуть смертельная ссора, но Сулла положил ему руку на плечо:

— Не обижайся на меня, прошу тебя — весь Рим говорит о вдове Эмилия Скавра как о простибуле, и не тебе, человеку честному, вводить меня в заблуждение. Боги свидетели, что я не хочу тебя обидеть. Она развратна, но понравилась мне, и я склонен на ней жениться. Однако на условиях, какие не замедлю сказать, лишь она появится здесь…

Метелл то краснел, то бледнел.

Кликнул раба, написал несколько слов и приказал отнести табличку дочери.

Заговорили о событиях в провинциях, о Митридате, который завоевывал Азию, и Сулла живо рассказывал о своих походах, о нравах и быте местного населения. Но Метелл его почти не слушал — мучила мысль, почему Сулла, консул, потомок древнего аристократического рода, желает жениться на развратнице: «Неужели влюбился? Нет, не может быть. Он не таков. В чем же дело? Может быть, он хочет унизить Цецилию в присутствии отца и обратить внимание сената и цензоров, что я, верховный жрец, не слежу за поведением дочери? Или же его прельщает большое приданое: земли, виллы, дома, слитки золота и серебра, множество рабов? Не понимаю…»

— Скажи, дорогой Люций Корнелий, — перебил он Суллу, — зачем ты хочешь жениться на немолодой женщине?

— Потому что она мне понравилась. Она лучше многих матрон и девушек…

Ответ консула не удовлетворил Метелла.

— Пусть так, но, женясь на ней, ты не огражден от сплетен…

— Я не боюсь сплетен. Наше римское общество разлагается, как труп под африканским солнцем, и если Цецилия начала вести недостойную матроны жизнь, то лишь после смерти мужа. Ее заразили наши подлые нравы…

— Ты прав… А вот и она!

Цецилия вошла с улыбкою на губах. Она казалась значительно моложе своих лет: ни одного седого волоска, ни одной морщинки. Острый глаз Суллы сразу заметил, что она не румянится и не подводит сурьмой глаз, и это было приятно. Одета она была просто: стола из испанского полотна, роза в волосах, еще…

Больше не смотрел на нее, — перевел глаза на Метелла.

— Садись, — сказал отец, не глядя на нее, — консул Люций Корнелий Сулла желает говорить с тобою.

Смеющиеся глаза ее скользнули по лицу Суллы, но тотчас же она склонила голову, и римская горбинка ее носа выделилась отчетливо.

— Цецилия, — сурово заговорил Сулла, и она с удивлением подняла голову, — твое поведение вызывает стыд Метеллов и сограждан… Думала ли ты об этом? Взгляни на меня: я, консул, пришел к твоему отцу не для того, чтобы унижать его и бранить тебя, а затем, чтобы сказать тебе: опомнись, Цецилия! Ты мне нравишься, и я хочу жениться на тебе… Но ты должна стать такой же добродетельной, как супруга покойного Скавра!

Цецилия сидела не шевелясь: по лицу ее катились слезы.

— Слышишь? — повторил Сулла.

Она подняла заплаканное лицо и, встав, протянула Сулле руки:

— Прости!

Но он не взял ее рук и сурово смотрел на нее. Упала перед ним на колени.

— О господин мой, я всё сделаю… Ты первый посмотрел на меня как на женщину, достойную любви?

— Встань! Те amata capio![1]

Метелл задрожал: это были слова, которые он говорил девочкам, когда выбирал их для служения Весте. И вот теперь это священное выражение повторял Сулла, обращаясь к его дочери. Но разве Цецилия достойна?..