Подчинив себе Ойнея, Тукция прибрала к рукам всё хозяйство: пища для блудниц готовилась под ее наблюдением, одежды она закупала сама, а плату с гостей хотя и получал муж, однако он должен был давать ей точный отчет.

Она имела рабов, приобрела лектику, безделушки, драгоценности и появлялась на улицах свежая (опытный глаз мог бы заметить притирания и румяна), веселая, окруженная толпой блестящих бездельников. Но это не удовлетворяло ее.

Кровавые дни господства Суллы, а затем Цинны и Мария не отразились на ней. Она не понимала, чего хотят эти мужи, за что борются; но одно было ясно: гибнут люди.

Ойней был хитроумнее Тукции — знал, к чему стремятся Марий и Сулла, но подлая душа его искала извилистых троп, чтобы уцелеть. Когда Рим занимал Сулла, Ойней, чувствуя себя в силе, выдавал ему марианцев, пытавшихся укрыться в лупанаре или по соседству. А после захвата города Цинной принялся вылавливать сулланцев. Он сумел так ловно повести дело, что обе стороны считали его своим. Жадный, он старался заработать побольше (ему платили с головы), и это удавалось.

Ойней перестал сидеть у входа в лупанар. Теперь деньги с посетителей взимала Тукция и злилась, что муж пропадает. Она спорила с ним, обвиняя его в темных делах, требовала, чтобы он не уходил из дому, и грек обещал, клянясь троицей богов, но как только наступала ночь — незаметно исчезал.

Решив однажды его дождаться, она не легла отдохнуть с утра, как это вошло у нее в привычку, а сидела, греясь на утреннем солнце, у водоема. Статуя Приапа, потрескавшаяся от зноя и почерневшая от дождей, стоили рядом. Бог плодовитости видел ее входящей в этот дом и теперь смотрит на ее благополучие. Но увы! Детей у нее нет: разве от этого лысого грека можно зачать? И вообще способна ли она стать матерью после пьяной, развратной жизни простибулы?

— Что не легла? — послышался веселый голос мужа. — Неужели захотелось взглянуть на румяноперстную Эос и поклониться златокудрому Фебу-Аполлону?

Тукция вскочила:

— Мне надоело это, понимаешь? Я не буду больше встречать гостей, принимать от них плату! Клянусь Венерой — если ты не прекратишь своих тайных дел, я расскажу о тебе нашему господину, когда он вернется!

Ойней смутился, глаза беспокойно забегали.

— А сегодня, — продолжала она, — я посажу у входа девушку: пусть она получает деньги!

Жидкость проснулась в нем.

— Что? Девушку? Чтобы обворовывала нас? Побывает по посетителей, а она скажет — сорок.

Тукция схватила его за грудь и трясла с такой силой, что грек побледнел от бешенства.

Что-то тяжелое упало к его ногам. Тукция проворно нагнулась. Это был кожаный мешочек: зазвенели монеты, когда она принялась его развязывать.

Но Ойней старался вырвать его из рук жены.

— Отдай, — шипел он, — отдай, подлая! Эти деньги мои…

Грек ударил её по руке. Она, вскрикнув, уронила мешочек: серебряные динарии, звеня и прыгая, покатились по двору.

Ойней подозрительно огляделся. Кроме него и жены, во дворе никого не было. Упав на колени, он принялся дрожащими руками собирать серебро, и губы его шептали проклятия.

Бледная, Тукция смотрела на мужа.

— Берегись, супруг мой, — тихо вымолвила она. — Я не знаю, за что тебе платят, но боюсь этого серебра! Унеси его, куда хочешь, чтоб никто не увидел!..

Ойней овладел собою.

— Боишься? — скривил он губы. — А чего? Эти деньги я заработал…

— Где? Как?

— Не твое дело, — пробормотал он, пряча мешочек на груди. — Меня не будет дома еще две-три ночи, а потом вернусь… навсегда…

— Не верю! — перебила Тукция. — Твое место здесь!

Она топнула с такой силой, что гладкие камешки, которыми был обложен водоем, рассыпались, и, не глядя на Ойнея, вошла в лупанар.

Серторий решительно вошел в дом Цинны. Шагая грязными калигами по блестящей мозаике и пушистым коврам атриума и оставляя на них мокрые следы, он спросил раба, выбежавшего из перистиля:

— Консул здесь?

— Ты говоришь, — шепнул молодой невольник, с испугом оглядываясь на дверь таблинума, — но господин занят и велел его не беспокоить.

Серторий, пожав плечами, постучал и распахнул дверь.

Цинна вскочил. Ярость исказила его лицо.

— Я приказал никого не впускать! — крикнул он. — Я занят… Эй, атриенсис, двадцать плетей…

Молодой Марий и Фимбрия, полулежавшие за столом, сели на ложе, опустив ноги на пол.

— Раб не виноват, — сказал Серторий, — я пошел насильно… У меня важное дело, вождь, и я не мог ждать… Отпусти сперва слугу, а затем выслушай меня…

— Говори.

— Прости, но я хотел бы беседовать с тобой наедине…Молодой Марий криво улыбнулся, а Фимбрия покраснел.

— Изволь, — сказал Марий, — мы можем уйти, если ты считаешь нас лишними…

Марий и Фимбрия, нахмурившись, встали.

— Я ухожу, Люций Корнелий, и буду ждать тебя у отца, — сказал Марий. — Придешь?

— Только не сегодня. Обилие дел заставят меня провидеть весь день дома.

Когда они ушли, Цинна нетерпеливо спросил:

— Какие у тебя такие важные дела? Ты поставил меня в глупое положение…

— Вождь, бардиэи продолжают убивать, насиловать, грабить… Пора положить этому конец!

— Старик уверял меня, что преступления не повторятся…

— Старик, старик!.. Они врываются даже в дома наших сторонников… И кто порукою, что сегодня или завтра они не нападут на тебя, консула, и иных вождей?

Цинна побледнел.

— Что же ты предлагаешь? — сдавленным шепотом вымолвил он.

— Я требую уничтожить этих зверей… А если ты колеблешься — пеняй на себя за последствия…

— Сколько их?

— Четыре тысячи.

— Пусть легион выступит после II стражи к Коллинским воротам.

Цинна беседовал с Серторием, Фимбрией и Карбоном не о государственных делах, а об успехах Суллы. Слава о подвигах императора долетела уже до Рима, и его победы казались сказочными.

— Всё это ложь, — говорил консул, — два-три удачных сражения возведены тайными приверженцами Суллы в крупные победы, чтобы вселить смуту в сердца сограждан. Но я постараюсь, чтобы злоумышленники понесли заслуженную кару…

Хлопнул в ладоши:

— Позвать Ойнея!

Грек вошел крадущейся походкой, озираясь исподлобья.

— Выловил врагов?

— Пока шестерых, вождь!

— Кто такие?

— Гай и Люций Юлии, Антилий Серан, Публий Лентул, Гай Нумиторий и Марк Бебий.

— Где они?

— Убиты на больших дорогах. Они пытались бежать, переодевшись рабами, но соглядатаи опознали их.

— Головы их?

— В кожаном мешке, который я оставил в саду…Цинна взглянул на Карбона:

— Выставить чуть свет на рострах. Выдать Ойнею двадцать тысяч сестерциев.

Грек наклонил голову, но не уходил.

— Благодарю вождей и друзей народа за милость, — вымолвил он срывающимся голосом, — но прошу освободить меня от этих дел… Я устал, и силы покидают меня…

Цинна пристально взглянул на него.

— Тебе, прослужившему более тридцати лет у Скавра, известны все друзья его и Суллы, — резко сказал он, — и ты, только ты один можешь указать на них… Что дрожишь? Возвращения Суллы испугался? Но он не вернется. Ну, а если придет — весь римский народ даст ему отпор…

— Нет, вождь, не Суллы я боюсь, а упадка сил… я болен… Что мне в этом серебре?

— Я прикажу выдать тебе золотом…

— Вождь, уже все враги выловлены, и я опасаюсь — больше не найти. А ты подумаешь, что я укрываю их… И я не могу… не хочу…

— Молчи! Благо республики требует помощи от всех граждан, и я приказываю тебе продолжать розыски…

Ойней молча ушел.

— Вот злодей, готовый за деньги предать отца и мать! — воскликнул Цинна. — Но он полезен для блага народа…

Раб возвестил о прибытии обоих Мариев.

— А, это вы! — весело закричал хозяин, бросившись им навстречу. — Какой радости обязан я вашему посещению?

Но, взглянув на старого Мария, смутился.