Миреле слегка побледнела. Удивленно и молча глядела она на акушерку, а после ухода ее долго еще думала о писателе Герце, и все звенели в ее ушах сказанные им слова: «провинциальная трагедия».

Трудно было определить, что, собственно, так разобидело ее и оскорбило: то ли, что Герц даже не удостоил назвать ее по имени, или самое это прозвище, придуманное им: «Провинциальная трагедия».

Потом ей пришло в голову, что, в сущности, и сам Герц, и его слова должны быть для нее глубоко безразличны. Она искала облегчения в этой мысли и решила: «Все равно все это одни глупости. У меня теперь ведь иное на уме, а Герца этого я, вероятно, никогда больше и не увижу».

На следующий день Герц все время шатался по городу и несколько раз прошелся мимо крыльца Гурвицов. Миреле видела из окошка, что, проходя мимо, он неизменно поворачивал голову к окнам ее дома, и дивилась этому. Раз она даже, пожимая плечами, удивленно сказала вслух:

— Что ему здесь понадобилось?

Вечером, закутавшись в шаль, вышла она на крылечко — захотелось подышать воздухом. Герц заметил ее издали и подошел к крыльцу.

Лицо у него было серьезное.

— Я хотел с вами поговорить. Только пару слов. Хотите одеться и немного пройтись со мной?

Она оделась и вышла на улицу, чувствуя, что поступает глупо: «Это к лицу какой-нибудь семнадцатилетней девчонке, а не ей, Миреле, у которой мысли заняты совсем другим».

Они шли рядом по улице молча и не глядя друг на друга. И вышло так, что Миреле заговорила первая. С взволнованным видом обернулась она к нему:

— Вы, кажется, вчера назвали меня «провинциальной трагедией»?

Герц смущенно покраснел, и в глазах его снова запрыгали зеленые искорки смеха. Он начал прежним шутливым тоном:

— Вы должны понять, что я под этим понимаю…

А Миреле побледнела и пристально взглянула на него: этот человек заражен ядом вечного иронизирования — проклятая повадка акушерки и ее старухи бабушки! Его надо как-нибудь обуздать, не то он вечно будет смеяться над самим собою, чтобы иметь право изредка посмеяться над другими… А Герц продолжал:

— Да вы возьмите хоть меня: я и сам не что иное, как «провинциальная трагедия»…

Нет, такой тон был решительно невыносим: надо было помешать ему договорить.

— Послушайте, вы — как вас там? Не хотите ли познакомиться со своим критиком?

И, не глядя на него, она стала громко звать помощника провизора Сафьяна, которого заметила издали.

В воскресенье накануне Пасхи Миреле, спасаясь от предпраздничной сутолоки, ушла надолго из дому и несколько часов пробродила по окрестностям городка. Когда она вечером вернулась домой, ей доложили:

— Был здесь Герц и целых два часа дожидался у нее в комнате.

На туалетном столике лежала записка: «Сегодня уезжаю. Жалею, что вас не застал и не мог дождаться. Если когда-нибудь еще приеду сюда, то лишь ради вас, Миреле».

Внизу значился его адрес.

Итак, он и это письмо закончил двусмысленной фразой, истинное значение которой обнаружится, быть может, лишь впоследствии: «Если я когда-нибудь еще приеду сюда, то лишь ради вас, Миреле».

Миреле вдруг снова оделась и отправилась к акушерке Шац, не отдавая себе отчета зачем. Дверь была на запоре — по-видимому, Герц уже уехал.

Было уже темно, когда она возвращалась домой; она ощущала, как надвигается на нее пустота тех дней, что потянутся опять длинной вереницей: «Он уже, по-видимому, уехал — Герц».

Теперь в городке не осталось никого, с кем можно было хотя бы словом перемолвиться.

На тускло освещенные домики надвигалась предпасхальная ночь. И приходили в голову мысли о человеке, которого поезд мчит теперь куда-то в сторону границы.

Вот если б он теперь тут был… Если бы удалось встретить его, например, на обратном пути…

Она бы не освободилась сразу от тяжкого гнета, но все же не было бы, вероятно, так тоскливо. Герц, наверное, понял бы ее — в этом одном уж такое облегчение. Впрочем, ему не казались серьезными ее переживания: ведь он дал ей насмешливое прозвище: «провинциальная трагедия».

Так глупо все это вышло, но ей больно: нашелся человек, который мог ее понять, да не захотел и предпочел отделываться одними шуточками.

Она лежала у себя в темноте и думала об этом. Потом поднялась, зажгла лампу и села писать письмо: «„Провинциальная трагедия“ терпеть не может людей, которые вечно остроумничают. Бросьте же на время свои шуточки и выслушайте меня: у меня через восемь недель свадьба…»

В комнате было тихо и прохладно, потому что окна были целый день открыты; на улице пофыркивала возле лавки чья-то привязанная к забору верховая лошадь. В соседних комнатах, где все было готово к встрече праздника, было темно, чтобы никто не мог принести туда хомец[15]. Слышно было, как со свечой в руках бродил по дому реб Гедалья, уничтожая хомец и произнося при этом установленное благословение; иногда он обращался к Гитл по-древнееврейски, толкуя что-то насчет гусиного крылышка и хлебных крошек. В столовой топилась зачем-то печка, и Миреле слышала, как постукивает внутренняя чугунная дверца, раскачиваясь то в одну, то в другую сторону — пах-пах-пах-пах…

Миреле задумалась, держа перо в руке и глядя пристально в огонь лампы: «Бог весть, хватит ли у меня силы помешать этой свадьбе. Не потому, что я сама хочу выйти замуж, не потому даже, что неволят меня окружающие, а просто потому, что мне все на свете безразлично, и противно как-то думать о том, чтоб теперь отказать второму жениху. И все же порой овладевает мной жгучая тоска по любви, и я лежу у себя в кровати и думаю: ведь живут же другие люди настоящей жизнью, в то время как я лежу пластом, одинокая, в стороне от всех. Мне дано только издали наблюдать живую жизнь.

Все давно знают, что не в любви — суть жизни. Каждый знает это про себя и молчит. Но в чем же, в чем эта суть? И есть ли на свете уголок, где можно найти хоть какой-нибудь ответ на этот вопрос?»

Было уже поздно, когда Миреле закончила письмо. Она перечла написанное, прошлась несколько раз по комнате, остановилась у стола, снова взяла в руки письмо и в раздумье разорвала его на мелкие клочки.

— Глупое письмо этакое! Да и вообще, придет же охота возиться с Герцем!

Рассеянно взглянула она на несколько писем, лежавших на туалетном столике: то были письма от Шмулика Зайденовского, полученные в ее отсутствие. Было их целых четыре, и все объемистые; на конверте значилось ее имя. Она вскрыла одно из писем.

Оно написано было частью по-древнееврейски, начиналось со слов «возлюбленная души моей» и заканчивалось двумя строчками точек.

Миреле отложила остальные запечатанные письма на туалетный столик и вышла в столовую. Там, застав за столом кассира, она сказала громко, так чтоб услышали Гитл и реб Гедалья:

— У меня к вам просьба: тут получилось для меня несколько писем от Шмулика — так будьте любезны ему ответить, что я не люблю переписываться и прошу его целых пакетов мне не присылать.

К концу пасхальной недели приехал Шмулик. Явился он неожиданно, незванным гостем: стал ходить с реб Гедальей молиться в садагурскую синагогу и чувствовал себя в доме Гурвицов уютно и хорошо, как молодой зятек, живущий первый месяц у тестя на хлебах.

В городе его считали чуть не красавцем. Празднично одетые женщины шушукались между собою:

— Сразу видно, что добряк… просто душа-человек…

А Миреле думалось, что ее уже не тянет к нему как к мужчине, и она смотрела на него равнодушно. Его красивое лицо казалось ей давно знакомым и бесцветным, маленькая, мягкая, ровно подстриженная бородка — рыжее, чем раньше, усы — реже и длиннее, а толстый нос — безобразнее: этот нос как-то глупо расширялся книзу, к ноздрям, и часто издавал звук, похожий на сопение — привычка, оставшаяся с детства.

Оказалось, что он плохо владеет русским языком, а между тем с акушеркой Шац считает долгом говорить не иначе как по-русски; он большой охотник поспать после обеда и любит рассказывать бесконечные нудные истории, от которых собеседника прошибает седьмой пот.