Изабеллу позабавила мысль о выразительности жестов, сопровождающих слова. На Сицилии люди плевали через плечо, когда слышали имена своих врагов; так же поступали греки, когда при них упоминали Турцию или просто какого–то турка. Она вспомнила греческого дядю своего друга, которого семья защищала от всяческого упоминания Турции — во избежание сердечного приступа. А владелец отеля на одном греческом острове, в котором она однажды остановилась, отказывался признать тот факт, что с террасы его отеля можно разглядеть берег Турции. Он просто отрицал, что видна эта земля, и сам ее не видел. Так можно дойти до того, чтобы пожелать Турции исчезнуть. Конечно, нужно избегать таких крайностей, и Изабелла это понимала. Она никогда не плевала при упоминании какого–нибудь имени и даже не закатывала глаза, — возможно, потому, что пару раз это сделала, когда в разговоре всплывало имя одной известной в мире искусства личности. Но это, по ее мнению, было вполне оправданно, в отличие от взгляда греков на турок и наоборот.
Когда она добралась до места, Джонни Сэндерсон уже ее ждал. Он повел ее в тихий уголок зала и усадил в кресло.
— Сначала уточним одну вещь, — сказал он. — Вы его любите или терпеть не можете? Если не любите, я принесу вам вина.
— Некоторые сорта виски мне нравятся, — ответила Изабелла. — Но только некоторые.
— Например?
— Мягкие сорта. Виски, которые «не кусаются».
Джонни кивнул.
— Вполне разумно, — отметил он. — «Макэллан». Прекрасное виски пятнадцатилетней выдержки. Оно всем придется по вкусу.
Изабелла откинулась на спинку кресла, в то время как Джонни пошел в бар заказывать напитки. Ей нравился этот храм виски, просторный, с высокими потолками. И люди ей тоже нравились: прямые, с открытыми лицами, верящие в товарищество и юмор. Она подумала, что эти люди не станут порицать своего собрата, в отличие от тех, кто надзирает сегодня за нравами. Эти люди терпимы — точно так же, как гурманы, придерживающиеся широких взглядов. А вот тот, кто одержим диетой, несчастен и склонен критиковать ближних.
Для публикации в «Прикладной этике» прислали статью, в которой утверждалось, что быть худым — это долг перед обществом. Называлась она «Тучность — вопрос морали». Интригующее название, подумала тогда Изабелла. Но аргументация была убогой, абсолютно предсказуемой и наводящей тоску. Мол, в мире, где столько бедных, неправильно быть толстым. Пока у всех не появится возможность потреблять достаточное количество калорий, никто не должен быть тучным. Этого требовала справедливость.
Прочитав эту статью со все возрастающим раздражением, Изабелла отбросила ее и отправилась на кухню с намерением отрезать себе внушительный кусок пирога. Однако она застыла перед блюдом, на котором лежал пирог, и задумалась. Пусть у дамы, написавшей «Тучность — вопрос морали», менторский тон, но с ней не поспоришь: право нуждающихся на еду — это вопрос нравственности. Его нельзя игнорировать, нельзя закрывать на столь важную проблему глаза, даже если тот, кто выступает от лица голодных, — брюзга, отравляющий другим удовольствие. В этом–то, пожалуй, и заключается проблема: именно тон, которым автор излагает свою точку зрения, обвинительный тон раздражал Изабеллу. Именно упрек в нравственной глухоте и слепоте заставил ее почувствовать, что ее обвиняют в потакании своим слабостям и в жадности. Но от зерна истины, содержавшегося в этом материале, нельзя отмахнуться: мы не должны игнорировать мольбы голодных. И если это означает, что нам нужно пересмотреть вопрос избыточного потребления, из–за которого часть людей лишена пищи, значит, это должно быть сделано. И с этой мыслью Изабелла взглянула на пирог и отправила его обратно в буфет.
Джонни поднял стакан и чокнулся с Изабеллой.
— Это прекрасное виски, — сказал он. — Провело пятнадцать спокойных лет в своем бочонке. Пятнадцать лет тому назад я… дайте–ка подумать… мне было тридцать, и у нас как раз родился первенец, и я думал, что я ужасно умный и к сорока годам заработаю миллион.
— И заработали?
— Нет. Я так никогда и не заработал миллион. Но зато я дожил до своего сорокового дня рождения, что некоторым образом даже большее достижение.
— Конечно, — согласилась Изабелла. — Некоторые отдали бы миллион за один–единственный год, не говоря уже о сорока.
Джонни посмотрел на свой стакан с виски.
— Алчность, — сказал он. — Алчность принимает так много разных форм. Завуалированных или обнаженных. Но по сути она всегда она и та же. Например, Минти…
— Вы что–нибудь разузнали?
Джонни оглянулся. В другом конце комнаты вокруг стола сгрудилось несколько человек. Этот стол был уставлен рядами стаканов и хрустальными кувшинами с водой.
— Чарли собирается начинать, — сказал Джонни. — Нюхает воздух.
Изабелла посмотрела в сторону «нюхача» — хорошо сложенного мужчины в удобном твидовом костюме, с большими усами. Она наблюдала, как он налил виски в стакан и поднял, рассматривая на свет.
— Я его знаю, — заметила Изабелла. — Это Чарли Мак–Лин. Он может учуять виски на другом конце города. Поразительный нюх.
Изабелла взяла свой стакан и сделала маленький глоток.
— Расскажите, что вы узнали о Минти?
Джонни покачал головой.
— Ничего. Единственное, что о ней можно сказать, — это что она сама не своя до денег. Но я узнал гораздо более интересные вещи. Я выяснил, чем занимается ее молодой друг, Иэн Камерон. Разумеется, кое–что я и так знал, но узнал гораздо больше от своих друзей из числа недовольных в «Мак–Дауэллз».
Изабелла ничего не сказала, ожидая продолжения. На другом конце комнаты Чарли Мак–Лин рассуждал о качестве виски у него в стакане перед внимательной аудиторией, — один–два слушателя кивали с энтузиазмом.
— Но сначала я должен немного углубиться в историю, — продолжал Джонни. — «Мак–Дауэллз» — не такая уж старая фирма. Они совсем недавно отметили свой двадцатый день рождения. И начинали они со скромными ресурсами: пятьдесят тысяч или около того — вот и все, чем располагали два партнера, основавшие фирму. А сегодня пятьдесят тысяч для них — это мелочь.
Изабелла, слушая, наблюдала за Джонни. Он осторожно поворачивал свой стакан с виски, чтобы по краям образовывалась тонкая пленка, — точно так же делал Чарли перед своей публикой на другом конце комнаты.
— Мы очень быстро становились на ноги, — продолжал Джонни. — Мы брали на баланс пенсионные фонды и инвестировали их средства в солидные предприятия. Рынок, разумеется, процветал, и все было хорошо. К концу восьмидесятых у нас в обращении было уже более двух миллиардов, и даже если наше вознаграждение составляло немногим меньше половины процента, которые мы брали за услуги, вы можете себе представить, что это означало, если учесть прибыль.
Мы приняли на службу много способных людей. Мы следили за тем, что происходит на Дальнем Востоке и в развивающихся странах. Дела у нас шли отлично, пока мы не пострадали от обвала акций интернет–компаний, как и все остальные. Вероятно, тогда мы в первый раз испугались. Я был в это время там, и мне помнится, как изменилась атмосфера. Помню, у Гордона Мак–Дауэлла на одном заседании был такой вид, словно он увидел привидение. Он был белый как мел.
Но это нас не подкосило — просто означало, что мы должны быть расторопнее. И нам пришлось работать еще упорнее, чтобы удержать наших клиентов, которые очень волновались из–за того, что происходит с их фондами, и начинали подумывать, не надежнее ли перекинуть все в лондонский Сити. Ведь, в конце концов, в первую очередь они выбрали Эдинбург из–за репутации: солидность плюс надежность. А уж если в Эдинбурге дела как будто пошатнулись, можно попытать счастья в ведущем более рискованную игру Лондоне.
Примерно в это время мы начали искать новых людей. Приняли этого Камерона и еще нескольких шустрых ребят. Он начал присматривать новые акции — только на них можно было теперь прилично заработать. Но, конечно, на них уже наложили руку крупные дельцы из Лондона и Нью–Йорка, и Эдинбургу ничего не светило. Было просто тошно видеть, как эти акции подскакивали в цене на двести–триста процентов за какие–то несколько месяцев. И вся прибыль доставалась тем, кто был в контакте с инвестиционными банками в Лондоне и чьи средства правильно вложили.
