Но солдаткам пример был нипочем:

– У нее, у Зинаиды, силов – за двоих мужиков! Это не надо глядеть, что она и не сильно рослая. Она еще в девках привычная была к мужичьему делу. Не все же бабы такие!

В восемнадцатом году, в конце зимы, солдаты начали возвращаться. Кто к чему, многие – к разоренному хозяйству.

А вот Кирилл Панкратов вернулся, поглядел и увидел – будто он и не уходил на войну, может, на неделю только отлучился, съездил на ярмарку либо еще куда: везде у него в хозяйстве порядок и даже прибыток.

И должно быть, это тоже смутило вконец Кирилла – не так-то уж сильно он в своем доме нужен был, и без него тут обходились. По совести сказать, обходились не хуже, чем при нем. А может, и лучше. И вместо того, чтобы, отдохнув и погуляв небольшой срок, с головой уйти в хозяйство, он взялся делать к своему дому крыльцо.

Диковинное крыльцо задумал он сделать – с балясинами, с узорами, с теремком наверху, а вниз надумал он положить камни – гранит. В степи вокруг Лебяжки камня нет никакого, хотя бы с куриное яйцо, так он запряг и поехал верст более чем за сто и привез оттуда свои каменья.

К нему многие мужики лебяжинские подходили. Подойдут, покурят, поглядят на работу:

– В уме ли ты, Кирилл?

– Я в уме… – отвечает он.

И рассказывает, что, когда был на войне, в Галиции, то видел там в какой-то деревне дом с таким вот диковинным крыльцом и тогда же дал себе слово: если останется жив и вернется в Лебяжку, то сделает и к своему дому крыльцо ничуть не хуже и о пяти ступенях.

– Да куда же тебе пять-то ступеней – дом-то у тебя низкий, и двери в нем навешены низко?

– А я после дом подыму. Сделаю ему необходимую высоту!

– Нет, Кирилл, ты не в уме! Дело ясное, сомневаться не приходится!

– Может быть… – соглашается тихо Кирилл, улыбаясь и глядя куда-то синими, почти что детскими глазами, поглаживая светлую бородку. – Для всех я, может, и правда, что не в уме. А для себя – в уме полном. Совершенно!

– Ну тогда ты бабу пожалел бы свою, Кирилл! Ведь на нее же вся настоящая работа пала!

– Вот это надо бы, надо! – соглашается Кирилл, сильно вздыхает и снова берется за свой инструмент, за столярный и плотничий.

А когда необыкновенное это крыльцо после одной, да еще другой переделки было кончено, пустяки какие-то оставались, через Лебяжку прошла воинская колонна.

Бывалые мужики прикинули – пехотных батальона два, плюс неполная батарея, плюс, тоже неполная, пулеметная команда.

Чья на этих батальонах, на батарейцах и пулеметчиках форма одежды – непонятно, потемнее нашей, бывшей царской, но посветлее германской, покрой шинелей тож не совсем известный, а остановить кого-нибудь из обозных солдатиков, спросить махорочки, узнать, кто такие – нет, не надо! От греха подальше. Тут наоборот делали: на улицу не выходили, а попрятались в избы и в амбарушки, позакрывали, кто успел, ставни, ворота и калитки.

А колонна шла торопливо, офицеры верхами, солдаты по-солдатски молотили землю на дороге, одни – сапогами, другие – ботинками на толстой подошве. Два артиллерийских орудия, покачиваясь на ходу, как всегда, приглядывались к небу. Скрипели колесами лафеты.

«Ну, – прикидывали лебяжинские, рассматривая картину через щелки ставень и ворот, – где-то в той стороне, куда идет колонна, что-то случилось… Вернее всего, какие-то мужики восстали против какой-нибудь власти… Когда так – и наш неминуем черед…»

А колонна все шла – скоро, плотно, не растягиваясь, и только напротив Кириллова крыльца солдаты сбавляли шаг и дивились:

– Вот это рукоделье!

– А заночевать бы в таком дому?

– Блажной изладил, не иначе!

– Может, церква будет? Или еще что?

– Вот гад какой-то сотворил, а? Это сколь же было плачено за работу?

– Может, бесплатно делалось. Самому себе?!

– Самому себе – пахать нужно, а не этакая теремина!

А еще какой-то немудрящий солдатишка вдруг догадался:

– Вот бы спалить, а! Давно уже не палили ничаво!

И тотчас уже не один, а двое солдатиков выскочили из колонны, подхватили с пулеметной тачанки охапку соломы, кинули ее на Кириллово крылечко и уже зажгли спичку. И все – быстро, вмиг. Когда солдаты последнего года службы показывают начальству артикулы с винтовкой, и то не управятся так быстро сделать, так же мгновенно.

Но тут выбежала из ворот Зинаида с ведром и плеснула помоями на спичечный огонек и заодно и на шинельку солдатишки-поджигателя. Он замахнулся было на нее.

Она его руками в грудь.

Солдатик пошатнулся туда-сюда и – наземь плашмя.

Но тут другой солдатик тоже кинулся на Зинаиду.

Она снова устояла.

Выскочил из ограды и Кирилл. Но вовсе не с тем, чтобы жену защитить, – он встал поперек всего крылечка, раскинул руки в стороны и, ошалелый, закричал:

– Не да-а-ам! Убивайте, рубите меня – не да-а-ам!

Зинаида – к нему и так же быстро, так же ловко подхватила его поперек туловища и затолкала обратно в калитку, в ограду.

Солдаты в колонне приостановились, одни хохотали до упаду, смешно им стало, другие кричали, чтобы и крыльцо и весь дом в самом деле сжечь.

Рысью подъехал офицер в странной какой-то накидке на плечах, нельзя и понять, какого чина и звания. С ходу остановил у крыльца рыжую игривую кобылку, крикнул:

– А-а-атставить! Па ме-е-естам! Шире шаг!

Колонна снова сгрудилась плотнее, взяла шире шаг, иные солдаты кинулись бегом догонять свои подразделения.

А Кирилл Панкратов, смирный и тихий мужик, в избу свою не ушел. Нет. Он взял тележный чугунный штырь и скрытно ждал за воротами ограды.

Он знал, что за каждой колонной обязательно плетется самый отсталый, захудалый какой-нибудь солдатик, больной и косолапый, с разбитыми в кровь ногами.

И верно – вскоре тот солдатик показался – из шинельки его едва видать, двое таких же в этакую орясину войдут, а ножками перебирает по-детски, и как будто бы даже не двумя, а только одной ножонкой.

Кирилл вышел за ворота. Навстречу тому солдатику.

И опять кинулась к нему Зинаида и завопила еще дичее:

– Да что вы за люди, мужики?! Что за зверюги вы, господи, прости вас всех?! Уйди, Кирилка, с глаз долой, сгинь, наконец-то!

И почему это мужики, даже самые смирные, идут на войну? Кирилл и тот воевал-убивал? Хотел убить железным штырем безымянного, косолапого, отставшего от колонны солдатишку за то, что не он, а совсем другие люди чуть было не пожгли его крылечко? Значит, и Кириллу убийство необходимо? И он без убийства обойтись никак не может?

Господи, страшно-то, невозможно-то как!

А Зинаида на войну не пошла бы. Ну, пускай убили бы ее за нарушение приказа, ну и что? Она бы знала – за что ее убивают, это лучше, чем убивать других, чем неизвестно за что самой быть убитой на войне. Не пошла бы она, нету такой силы, чтобы заставить ее пойти!

Когда она провожала на войну старшего сына, уже зимой семнадцатого года было, шепнула ему: «Василий! Ты, гляди – не сильно целься из ружья-то в живого человека – стреляй куда рядом с ним!» Сын усмехнулся: «Этак, мама, нельзя!» – «Почему?» – «Этак, враг меня первый на мушку возьмет и первый же убьет!»

Вот он, сын ее: и на войне не был, а уже все о войне знает!

Василию выпала удача: послали его в город Казань охранять склады. Он старательный был, его старшим поставили, он в старших служил и служил в городе Казани и письма писал матери. Последние полгода письма не приходили, но они с того времени не приходили в ЛебяяТку никому, и Зинаида верила, что с сыном плохого не случилось.

А стал подрастать младший, Володька, мать судьбы пытать уже не могла, поняла, что судьбой надо заниматься. И носила учительнице молоко, яички, холсты, а та Володьку и без этого любила, учила его отдельно от других. Володька очень был способный, поехал в город, приняли его в школу при железной дороге. Стал Володька телеграфистом на станции Озерки, один раз приезжал навестить мать: с головы до ног в казенном, и мало того, что живой – мобилизации его не касаются, он уже службу служит.