Писал он старательно, извел половину целого, до того еще не зачиненного карандаша, поплевывал на карандаш и слюнявил его, густо разукрасил себе рот, и протокол тоже оказался пестрым – местами буквы очень яркие, блестящие, а где писалось насухо, там их видно с трудом.

Устинов же вникал нынче в дело только поначалу, потом над чем-то задумался.

У него было светлое, насмешливое лицо, вот-вот он улыбнется и засмеется, но ни улыбки, ни смеха нет и нет, а вот задумчивая какая-то усмешка – та неизменна.

Лампа в горнице на клеенчатом столе светила ярко, потрескивала фитилем. Удивительно, но была она заправлена настоящим керосином.

Керосина в Лебяжке вот уже больше года как днем с огнем ищи – не найдешь, но Зинаида Панкратова и тут расстаралась: только наступили потемки, заправила лампу, зажгла ее, и вот горел этот яркий свет до сей поры.

Член Комиссии Половинкин поглядывал на веселый огонек, поеживался и вздыхал: он был мужик работящий, экономный и совестливый, он, конечно, не мог не подумать о том, какой урон Лесная Комиссия наносит хозяевам, и казнился, чутко прислушивался – может, в кухне, где хозяева нынче находились, Кирилл уже ругает свою бабу за такую растрату?

Но там тихо было, непрерывно гудела прялка, а чем занимался Кирилл – понять было нельзя.

Вернее всего, сидел и ждал: как и что о нем-то решит Комиссия – он ведь тоже был кандидатом в охрану? Слава богу, соображал Половинкин, в охрану Кирилла зачислили, хотя и с наказом – быть попроворнее. Это уже лучше. А если бы весь чистый его дом сапогами затоптали, да керосин пожгли, да потом еще и отклонили бы его – вовсе уже было бы Кириллу худо, не по себе. Разобраться, охрана эта – одни только хлопоты и заботы, но если тебя выдвинули кандидатом куда-нибудь, а после отклоняют – неловко получается. И Половинкин никого не отклонял, только Куликова Семена, замеченного в присвоении чужих денег на Крушихинской ярмарке в одна тысяча девятьсот девятом году. Тут он действительно был против.

Когда все члены Комиссии расписались под протоколом, Петр Калашников сказал:

– Завтре что перво-наперво сделаем – соберем кандидатов, двадцать четыре человека, зачитаем им этот протокол. Затем окончательно и в совете с утвержденными кандидатами назначим старшего. Я думаю, старшим будет Евсеев Леонтий, лучше, чем он, на должность никто не найдется. Распорядимся также, чтобы все они разжились бы оружием. По нонешнему времени, когда понатащили этого добра с фронту едва ли не в каждый двор, – это несильно трудная задача!

– А еще после мы, Лесная Комиссия, кого будем делать? – поинтересовался Игнашка Игнатов. – По какому вопросу? Какие писать протоколы?

– После-то, можно сказать, самое-то главное и начнется, товарищи Комиссия! – стал разъяснять Калашников. – Инструкцию лесной охране составить надо? Надо! Правила взысканий за самовольные порубки – надо? Надо! А ценник на лес? А правила отпуска леса? Общий закон, чтобы в нем было все усмотрено – восстановление леса, правила пастьбы, сенокоса и охоты, хранение лесных документов и планов, положение о таксации – голова кругом сколь предстоит делов! Я, сказать по правде, на Устинова сильно надеюсь. Ты ведь, Устинов, грамотный, и по лесу тоже, ты еще с царскими таксаторами работал!

– Давно было, – вздохнул Устинов. – Парнем я еще был. Не женатым еще. Ну а забыть-то я не забыл ничего. Все помню…

Устинов и еще хотел сказать что-то, но его перебил Игнашка:

– И куды их столь, разных законов?! Не пойму я никак! Сделать бы один только, но всеобчий закон: руби и вообче воруй, кто сколь сможет и как умеет! А тогда и слова бы этого не было – воровство! И суда не надо, и никакой бумаги, никакой Комиссии. Да энтими бумагами хоть гору навороти – человек все одно через ее перелезет и сопрет, чо ему нужно!

– Игнатий! – чуть не в голос крикнул Калашников. – Ты кто, Игнатий: контра либо другой какой враг трудовому человечеству?! Или ты все ж таки член нашей Комиссии? Отвечай!

– Да я же просто так! – забоявшись и подергивая себя за усы, стал оправдываться Игнашка. – Просто так, а более, ей-богу, ничего. Я ведь на все согласный! Ну, пущай законов будет множество, лишь бы строгости было поменее – все одно она ни к чему. И не для того же народ царя спихивал, чтобы после обратно ни к какому добру прикоснуться нельзя было? Чтобы снова и это было чужое, и то – опять чужое, и третье и пятое-десятое, а моего как не было, так и нет?! А я не согласный: мое тоже где-то должно быть! Обязательно!

Петр Калашников совсем было вышел из себя, покраснел, хотел что-то крикнуть, но его перебил Дерябин:

– А будет совсем наоборот тому, как ты говоришь, Игнатий! – сказал он строго. – Ты ведь как учитываешь? Ты учитываешь, будто власти нонче нету никакой. Если какая-то и есть – так далеко, в городе и на железной дороге. Так что она тебя не достанет. Но ты не понял, что лесная охрана, которую мы собственными трудами нынче сформировали, она единственная вооруженная и настоящая сила в Лебяжке и даже далеко вокруг. А когда так, то она может в любой момент взять в руки не только лесной, а любой закон гражданской жизни. И тебя, и кого-то другого, когда это будет необходимо, она запросто сможет взять за ленок и надвое переломить! Вот это дело ты учел?

Игнашка заморгал.

А Устинов, даже не в продолжение разговора, а так, сам по себе, начал соображать вслух:

– Леса даже главнее в нашей местности, чем пашня! На пашне, на каждой десятине – свой хозяин, кто как умеет, так и пользует ее, никому в голову не явится – перешагнуть чужую межу. А лес? Хозяина у леса нет. Из Кабинета царского он вышел, народным стал, и народ обязан показать – хозяин он либо только разбойник, что отымать – может, в морду бить – может, а хозяйствовать разумно – нету его! Может он сделать так или нет, чтобы кажная уворованная лесина позором была? Чтобы человек стеснялся в той избе жить, в которую эта лесина положена? Чтоб в ту избу и девку взамуж не выдавали?

– Чего захотел! – отозвался Половинкин. – Когда вся жизнь кругом – воровство и спекуляция! Не жизнь – облако пустое: гремит, а дождя и капли нету.

– Ну хватит облачностью-то заниматься. И небесами! – снова заметил Дерябин. – Вот ежели по правде, чего ты-то хочешь, Половинкин?

– Закона хорошего хочу я, Дерябин. Закона жизни. Чтобы как ровно пару рабочих коней запречь его да и поехать на ем куда нужно!

Петр Калашников подумал, вздохнул и сказал:

– Ну, до завтрева, товарищи!

Члены Комиссии зашаркали под столом ногами, собираясь встать и пойти по домам, но тут стало слышно, как открылась дверь в кухню – кто-то зашел с улицы. Зашел и сказал:

– Хозяева-то во сне, поди-ка, уже? – Никто не ответил. Хозяева – Кирилл и жена его, должно быть, верно что притомились и уснули, но гостя это ничуть не смутило, и он подтвердил:

– Ну, и пущай, правда, спять! В этакую-то поздноту.

Первым догадался Игнашка:

– Это, мужики, товарищи члены Комиссии, это сам Иван Иванович явился. Саморуков!

Приоткрылась дверь из кухни в горницу, показался Иван Иванович. Правое плечо, которое было у него повыше левого, он пропустил вперед, потом скинул шапку, перекрестился, поморгал на яркий свет и вошел весь. Сказал удивленно:

– При карасине сидите-то? И не врете, что при настоящем карасине? А?

– Нет, мы не врем, Иван Иванович! – заверил Игнашка. – Даже нисколь: энто у нас тут истинный горит карасин в ланпе. Садитесь, будьте добреньки! – И подвинул свой табурет, а сам умостился на подоконнике.

Иван Иванович сел, зевнул, разгладил пестренькую шерстку, не густо разбросанную по всему лицу, вынул из кармагна щепотку табаку, но раздумал толкать ее в нос, а бросил обратно:

– Ну? Ну и как вы тут, товарищи, Лесная наша Комиссия? Товарищи вы либо господа?

– Мы – товарищи! – снова подтвердил Игнашка. – Мы беспременно оне!

– По-другому сказать – так власть и начальство?

– Ну, какое там! – не без сожаления вздохнул Игнашка.

– А што, Игнатий? Без власти, без начальства ни к чему все одно не подступишься. Разве что к собственной бабе. Ну а скажи – тебе-то какие наиглавнейшие заботы в Комиссии в энтой?