День был в полном расцвете: светило солнце, в садах пели птицы. По каналу двигались парусные лодки. А когда туркмены приблизились к стенам столицы, то у Хазараспских ворот затрубили карнаи, оповещая о прибытии хозяев песков, приехавших к Кутлуг-Мураду на перемирие. Взоры хивинцев были обращены на инака, едущего впереди войска. Люди приветствовали его возвращение, но и сомневались: «Найдет ли Кутлуг-Мурад в себе силы уничтожить двоюродного брата? Оставлять его живым опасно! Если и останется жив инак, то будет сидеть в заточении. Да и двадцать сотен туркмен — не много ли? Нет ли тут злого умысла?!» Стража у ворот тоже заколебалась, но поздно — под натиском конницы, великодушных улыбок гостей и строк фирмана, в котором говорилось: «Явиться всем племенем», — ворота распахнулись. Жители столицы даже не подозревали, что и в восемь других ворот города хлынули неудержимым потоком иомудские всадники.

На мейдане у портала дворца стояли хивинские войска, готовые выполнить любое приказание хана, и Кутлуг-Мурад был спокоен за свою жизнь. Тем более, что в этот час он с сановниками находился в самом дворце, в туда въехали лишь несколько туркменских сердаров в инаком да сопровождающий их почетный эскорт из пятидесяти джигитов. Но и этот небольшой отряд был ограничен в своем передвижении по территории дворца. Джигиты остановились на оружейном дворе. В ханский двор, где располагались канцелярия и тронная зала, пригласили лишь сердаров с инаком. В тот момент, когда туркмены слезали с коней, Кара-кель хладнокровно сунул в руки инаку нож и еще раз предупредил:

— Помни,-Мухаммед-Нияз, если не зарежешь его ты, то снимет с тебя голову он.

Мухаммед-Нияз, подавляя волнение, спрятал нож в широком рукаве халата. Кара-кель встал слева от него, чтобы заслонить правую, согнутую в пальцах руку претендента на престол от всевидящих глаз нукеров. Они направились в тронную залу.

В ханских чертогах, несмотря на ясный солнечный день, царил полумрак. Черный занавес у входа, пестрые ковры на полу и стенах усиливали ощущение, что к ханскому трону никогда не пробивается свет. Мрак вызывал страх, тревогу, благоговение к хивинскому владыке На этот раз он вызвал у туркмен чувство надежды и радости. Войдя в валу и остановившись у входа напротив трона, слева и справа от которого стояли ря-дами придворные, Кара-кель едва заметно дотронулся до руки Атамурада, другой коснулся руки инака: «Готов ли ты? Смотри, не упусти момент!» — говорил его взгляд. Кутлуг-Мурад-хан появился с тыльной стороны престола. Бросив беглый взгляд на сановников, он уставился на нестройную толпу туркмен, и рот его растянулся в зловещей улыбке.

— Брат мой, дорогой Мухаммед-Нияз, как я рад нашей встрече! Подойди, дай мне обнять тебя!..

Инак нетвердыми шагами направился к хану, тот встал и с распростертыми объятиями приветствовал его. Кутлуг-Мурад, обнимая брата, не успел сомкнуть руки, как тот всадил хану нож в спину по самую рукоятку и оттолкнул от себя. Хан рухнул на ковер, а инак метнулся к туркменам. В следующую секунду раздался голос Якуб-мехтера:

— Хан убит! Измена! Эй, слуги, хватайте нечестивцев?

Придворная знать, парализованная случившимся, затопталась на месте, туркмены же, давно готовые к схватке, как барсы, бросились на сановников, пуская а ход ножи. Душераздирающие крики, стоны и мольба о пощаде заполнили тронную залу. Почти всех приближенных хана в несколько минут уничтожили. Бежать удалось .лишь немногим, ушел от ножа и сам визирь. В то мгновение, когда туркмены, выхватив ножи, кинулись на придворных, Якуб-мехтер метнулся к потайной двери и словно растворился в гладкой, покрытой изразцами, стене. Несколько ножей полетело ему вслед, но они не достигли цели.

Визирь, следуя потайным ходом, выбрался на стену ичанкале и прокричал:

— Эй, люди! Кутлуг-Мурад-хан зарезав иомудами! Убивайте иомудов! Убивайте всех! Измена!

Когда иомуды выскочили в оружейный двор, чтобы сесть на коней, открыть ворота цитадели и публично на мейдане провозгласить имя нового хана, здесь уже шла резня между джигитами и нукерами хана.

Завязалась жесточайшая схватка и на самом мейдане между туркменскими всадниками и хивинскими сарбазами. Повалились трупы и покатились головы под копыта коней, кровь полилась ручьями. Многотысячные толпы горожан, охваченные ужасом, бросились прочь от дворца, опрокинув ряды джигитов и своих сарбазов. Невообразимая паника охватила внутренний город, а затем перекинулась и на внешний, где в узких улочках в у всех ворот стояли всадники. Человеческий рев от слившихся воплей охватил Хиву. Обращенные в бегство хивинцы поначалу не могли противостоять хорошо организованному войску иомудов и несли огромные потери. Сабли джигитов, словно молнии, сверкали над головами бегущих сарбазов. Но ожесточенные сечей иомуды крушили всех, кто попадался под руку. Через час-другой мейдан у ичанкале, все прилегающие ко дворцу улицы, арыки и даже крыши низких домов были завалены трупами. Хивинцы, одолев панический страх и поняв, что отступление ведет к неизбежной гибели, мало-помалу стали защищаться: сначала группами, а затем целыми кварталами нападали на стесненных в кривых улочках иомудских всадников. Воины, старики, женщины, дети, вооруженные чем попало, — ножами, лопатами, топорами, баграми, веслами — с крыш, с дувалов, из-за углов набрасывались с диким ожесточением на сынов пустыни, сбивали с лошадей, сами падали под их ноги, и к концу дня потеснили иомудов, загнав в тупики улиц.

Перевес явно обозначился, когда на помощь Хиве примчались более двух тысяч сарбазов из Хазараспа и подтянулись войска к северным и восточным воротам из Нового Ургенча, Кята, Гурлена и других селений. Не скольким иомудским сотням удалось вырваться из города, и они продолжали биться с численно превосходящим противником в окрестностях Хивы. Большая же часть застряла на узких улочках хивинских кварталов — Кафтерхане, Метерабад, Еникале, Бала-Хавус, Рафенек, Багче, Нуруллабай. К ночи все ворота Хивы удалось закрыть. Постепенно уличные бои начали утихать. Ворота во всех -дворах закрылись наглухо, и город в наступившей после грандиозной сечи тишине заполнился воплями, стонами, криками раненых, ржанием гибнущих коней.

Туркменским сердарам, когда они выскочили в оружейный двор, удалось сесть на коней и выехать на мейдан, но здесь они застряли в тесных рядах схватившихся насмерть людей. Атамурад, размахивая саблей, пробивая себе путь, уже в первые минуты потерял из виду Кара-келя и других соратников. Какое-то время тельпе ки их мелькали над головами бегущих, потом исчезли, Жуть охватила Атамурада. «Это конец!» — вспыхнуло з мозгу, и он, спасая себя, рубил других и отбивался сам, чтобы любой ценой остаться в живых. Он не помнил, долго ли держался на коне, но в сумерках очнулся в арыке. Лежал он на трупах, а рядом с его ногами, которые высовывались из канавы, топтались десятки чужих ног. Это были ноги живых, а он уже считал себя мертвым, потому что не мог шевельнуться. Память к нему возвращалась медленно и словно с сомнением спрашивала: «Да нужна ли тебе, сердар, эта паршивая жизнь?» Однако что-то в нем более властное, чем ум, вероятно, несмирившийся дух требовал: «Жить... Хочу жить!». Атамурад долго боролся с двояким желанием: жить и умереть, пока не пришел в себя. Опомнившись, он собрал силы и кое-как поднялся, и только тут, коснувшись рукой лица, понял, что ранен. Кровь, видимо, шла из головы, но, судя по тому, что лицо и глаза были закрыты сплошной коркой спекшейся крови, Атамурад понял: течение ее остановилось. Он огляделся, пытаясь понять, где находится. Хиву он знал как свои пять пальцев. За годы учебы в медресе изучил ее кварталы и улицы, бывал во многих дворах. И сейчас без труда определил, что лежит в арыке напротив мыльного базара — Шембазари, и что бой в этом квартале еще продолжается. Атамурад подумал: «Если сейчас встану, хивинцы сразу же добьют. Лучше всего, не подавать никаких признаков жизни. Скоро стемнеет и тогда будет видно, что делать?» Он стал присматриваться к лежащим под ним и рядом трупам и увидел хивинца в чалме: несомненно, это был служитель мечети или какой-то дервиш, по воле рока оказавшийся в кровавой битве и принявший нелепую смерть. Атамурад некоторое время смотрел на него, думая, а может, это какой-нибудь ахун или мударис из знакомых, но лицо святого ревнителя ислама было чужим. Атамурад потянулся рукой к его чалме и стащил с головы. «Я обряжусь в чалму, и ни один хивинец не скажет, что я — туркмен!» — пронзила его спасительная догадка. Надев чалму, он немного успокоился и стал терпеливо ждать случая, чтобы выбраться.