С тоской, когда гости выкуривали все папиросы:
Они сорвали по цветку,
И сад был весь опустошен.
(А. Плещеев, «Был у Христа-младенца сад…»)
На неопределенный, но всегда один и тот же мотив (если Маяковскому загораживали свет, когда он рисовал, или просто становились перед самым его носом):
Мадам, отодвиньтесь немножко!
Подвиньте ваш грузный баркас.
Вы задом заставили солнце, —
а солнце прекраснее вас…
(Саша Черный, «Из „шмецких“ воспоминаний»)
Часто спрашивал заинтересованно и недоуменно:
Отчего на свете столько зла
И какого вкуса жабье мясо?
(Саша Черный, «Квартирантка»)
Популярна была и с чувством пелась и долго продержалась песня:
Погоди, прэлэстница,
Поздно или рано
Шелковую лестницу
Выну из кармана!
(Козьма Прутков, «Желание быть испанцем»)
Когда Маяковский пел это, мы были совершенно уверены, что он слегка влюблен.
Часто пелись частушки:
Я голошее не ношу,
берегу их к лету,
а по правде вам скажу, —
у меня их нету.
Ты мой баптист,
я твоя баптистка.
Приходи-ка ты ко мне
баб со мной потискать.
Часто песенка Кузмина в ритме польки:
Савершенно непонятно,
почему бездетны вы?
* * *
Маяковский любил ранние стихи Василия Каменского, особенно:
«Сарынь на кичку!»
Ядреный лапоть
Пошел шататься
По берегам.
«Сарынь на кичку!»
В Казань!
В Саратов!
В дружину дружную
На перекличку,
На лихо лишнее врагам!
(«Степан Разин»)
Когда приехали в Петроград Пастернак и Асеев и прочли Маяковскому стихи, вошедшие потом во «Взял», Маяковский бурно обрадовался этим стихам.
Он читал Пастернака, стараясь подражать ему:
В посаде, куда ни одна нога
Не ступала, лишь ворожеи да вьюги
Ступала нога, в бесноватой округе,
Где и то, как убитые, спят снега.
(«Метель»)
И асеевское:
С улиц гастроли Люце
были какой-то небылью,
казалось — Москвы на блюдце
один только я неба лью.
(«Проклятие Москве»)
Маяковский думал, чувствовал, горевал, возмущался, радовался стихам — своим, чужим ли. В те годы Маяковский был насквозь пропитан Пастернаком, не переставал говорить о том, какой он изумительный, «заморский» поэт. С Асеевым Маяковский был близок. Мы часто читали его стихи друг другу вслух. В завлекательного, чуть загадочного Пастернака Маяковский был влюблен, он знал его наизусть, долгие годы читал всегда «Поверх барьеров», «Темы и вариации», «Сестра моя жизнь».
Особенно часто декламировал он «Памяти Демона», «Про эти стихи», «Заместительница», «Степь», «Елене», «Импровизация»… Да, пожалуй, почти всё — особенно часто.
Из стихотворения «Ты в ветре, веткой пробующем…»:
У капель — тяжесть запонок,
И сад слепит, как плес,
Обрызганный, закапанный
Мильоном синих слез.
Из стихотворения «До всего этого была зима»:
Снег все гуще, и с колен —
В магазин
С восклицаньем: «Сколько лет,
Сколько зим!»
«Не трогать» — всё целиком и на мотив, как песню, строки:
«Не трогать, свежевыкрашен», —
Душа не береглась.
И память — в пятнах икр и щек,
И рук, и губ, и глаз.
На тот же мотив из стихотворения «Образец»:
О, бедный Homo Sapiens,
Существованье — гнет.
Другие годы за пояс
Один такой заткнет.
Часто Маяковский говорил испуганно:
Рассказали страшное
Дали точный адрес.
И убежденно:
Тишина, ты — лучшее
Из всего, что слышал.
Некоторых мучает,
Что летают мыши.
(«Звезды летом»)
Все стихотворение «Любимая — жуть!» и особенно часто строки:
Любимая — жуть! Если
[45] любит поэт,
Влюбляется бог неприкаянный.
И хаос опять выползает на свет,
Как во времена ископаемых.
Глаза ему тонны туманов слезят.
Он застлан. Он кажется мамонтам.
Он вышел из моды. Он знает — нельзя:
Прошли времена — и безграмотно.
Он так читал эти строки, как будто они о нем написаны. Когда бывало невесело, свет не мил, он бормотал:
Лучше вечно спать, спать, спать, спать
И не видеть снов.
(«Конец»)
Добрый Маяковский читал из «Зимнего утра» конец четвертого стихотворения:
Где и ты, моя забота,
Котик лайкой застегнув,
Темной рысью в серых ботах
Машешь муфтой в море муфт.
Из «Разрыва» особенно часто три первых стихотворения целиком. И как выразительно, как надрывно из третьего:
…Пощадят ли площади меня?
О!
[46] когда б вы знали, как тоскуется,
Когда вас раз сто в теченье дня
На ходу на сходствах ловит улица!
