Тетушка Бесси встретила его на крыльце и потащила в холл.
— Я ведь говорила, что у нас для тебя будет приятный сюрприз, — сказала она, подталкивая его к дверям гостиной.
На диване сидела долговязая девушка в желтовато-зеленом платье.
— Ты помнишь Мэри Элизабет? — спросила тетушка Мэтти. — Помнишь ту маленькую девочку, которую ты водил однажды в кино — в один из твоих приездов?
Как он ни был зол, а все-таки узнал ту самую девицу, которая читала под деревом.
— Мэри Элизабет приехала домой на весенние каникулы, — сказала тетушка Мэтти. — Мэри Элизабет — настоящий ученый, ведь правда, Мэри Элизабет?
Мэри Элизабет нахмурилась, давая понять, что ей совершенно безразлично, считают ее ученым или нет. Взгляд ее ясно говорил, что ей все происходящее так же не по душе, как и ему.
Тетушка Мэтти, ухватившись за набалдашник палки, стала подниматься со стула.
— Мы собираемся ужинать пораньше, — сказала тетушка Бесси, — потому что Мзри Элизабет возьмет тебя па конкурс красоты, а он начинается в семь.
— Замечательно, — проговорил Кэлхун с иронией, которую они не поймут, но Мэри Элизабет, он надеялся, оценит.
За столом он не обращал на девушку ни малейшего внимания. Его пикировка с тетками отличалась намеренным цинизмом, но у старых дам не хватало соображения понять намеки, и все, что бы он ни сказал, они встречали дурацким хохотом. Дважды они назвали его ягненочком, и девица усмехнулась. В остальном по ее поведению нельзя было предположить, что ей все это приятно. Ее круглое очкастое лицо выглядело еще детским. «Инфантильна», — подумал Кэлхун.
Ужин кончился, и они уже шли на конкурс красоты, но все еще не сказали друг другу ни слова. Девушка была на несколько дюймов выше, чем он; она шагала немного впереди и, казалось, была не прочь потерять его по дороге; но, миновав два квартала, она вдруг круто остановилась и принялась рыться в большой плетеной сумке. Вынула карандаш и, взяв его в зубы, продолжала рыться. Минуту спустя со дна сумки были извлечены два билета и блокнот для стенографических записей. Вытащив все это, она закрыла сумку и двинулась дальше.
— Вы собираетесь записывать? — спросил Кэлхун подчеркнуто ироническим тоном.
Девушка огляделась по сторонам, будто силясь установить, откуда этот голос.
— Да, — ответила она, — я собираюсь записывать.
— Вам нравятся подобные развлечения? — продолжал он все так же иронически. — Они вам по душе?
— Меня от них тошнит, — сказала она. — Я намерена со всем этим разделаться одним росчерком пера.
Кэлхун тупо уставился на нее.
— Не хотелось бы портить вам удовольствие, — продолжала она, — но здесь все фальшиво, все прогнило до самого основания. — От возмущения она говорила с присвистом. — Они проституируют азалии.
Кэлхун был ошеломлен. Однако овладел собой.
— Не надо обладать гигантским умом, чтобы сделать подобный вывод, — проговорил он высокомерно. — А вот как преодолеть это духовно — здесь нужна проницательность.
— Вы хотите сказать — в какой форме это выразить?
— В общем, это одно и то же.
Следующие два квартала они прошли молча, но вид у обоих был растерянный. Когда показался муниципалитет, они перешли улицу, а Мэри Элизабет вынула из сумки билеты и сунула их мальчишке, стоявшему у входа на территорию, отгороженную от остальной площади канатом. Там, за канатом, на траве уже собирались люди.
— Здесь нам и торчать, пока вы будете записывать? — спросил Кэлхун.
Девушка остановилась и повернулась к нему.
— Послушайте, Ягненочек, — сказала она, — вы можете делать все, что вам вздумается. Я пойду наверх, в кабинет моего отца, где можно работать. А вы, если угодно, можете остаться здесь и участвовать в избрании королевы азалий.
— Я пойду с вами, — сказал он, сдерживаясь. — Мне бы хотелось посмотреть на великую писательницу за работой.
— Ну, как знаете, — пожала она плечами.
Кэлхун поднялся следом за девушкой по боковой лестнице. От злости он даже не сообразил, что входит в ту самую дверь, с порога которой стрелял Синглтон. Они миновали пустой зал, похожий на сарай, и, поднявшись на следующий этаж по заплеванной табаком лестнице, попали в другой такой же. Мэри Элизабет извлекла из плетеной сумки ключ и открыла дверь отцовского кабинета. Они вошли в обшарпанную комнату, по стенам которой стояли полки со сводами законов. Девушка подтащила к окну два стула с прямыми спинками — как будто ему не под силу было это сделать, села и уставилась в окно, словно происходившее внизу сразу захватило ее.
Кэлхун сел рядом и, чтобы позлить девушку, принялся внимательно ее разглядывать. Минут пять, не меньше, пока она сидела, облокотясь о подоконник, он неотрывно глядел на нее. Он рассматривал ее так долго, что даже испугался — как бы ее лицо не отпечаталось на сетчатке его глаз. Наконец Кэлхун не выдержал.
— Какого вы мнения о Синглтоне? — спросил он резко. Мэри Элизабет повернула голову и как будто посмотрела сквозь него.
— Тип Христа, — сказала она. Кэлхун был ошеломлен.
— То есть я имею в виду миф, — добавила она, хмурясь. — Я не христианка.
Мэри Элизабет снова принялась сосредоточенно наблюдать за происходившим на площади. Внизу протрубил горн.
— Сейчас появятся шестнадцать девушек в купальных костюмах, — сказала она нараспев. — Вам, конечно, это будет интересно?
— Послушайте, — рассвирепел Кэлхун, — зарубите себе на носу — я не интересуюсь ни этим дурацким праздником, ни этой дурацкой королевой азалий. Я здесь только потому, что сочувствую Синглтону. Я собираюсь о нем писать. Возможно, роман.
— Я намерена написать документальное исследование, — сказала Мэри Элизабет тоном, из которого явствовало, что изящная словесность ниже ее достоинства.
Они посмотрели друг на друга с откровенной и пронзительной неприязнью. Кэлхун чувствовал, что на самом деле она пустышка.
— Поскольку жанры у нас разные,— заметил он, насмешливо улыбаясь, — мы сможем сравнить наши наблюдения.
— Все очень просто, — сказала девушка. — Он козел отпущения. В то время как Партридж бросается выбирать королеву азалий, Синглтон страдает в Квинси. Он искупает…
— Я не имею в виду абстрактные наблюдения,— перебил ее Кэлхун. — Я имею в виду наблюдения конкретные. Вы когда-нибудь его видели? Как он выглядит? Романист не ограничивается абстракциями, в особенности когда они очевидны… Он…
— Сколько романов вы написали? — спросила Мэри Элизабет.
— Это будет первый, — холодно ответил Кэлхун. — Так вы его когда-нибудь видели?
— Нет, — сказала она, — мне это ни к чему. Совершенно неважно, как он выглядит: карие у него глаза или голубые — это для мыслителя не имеет значения.
— Может быть, вы боитесь его увидеть? Романист никогда не боится увидеть реальный объект.
— Я не побоюсь увидеть его, — сказала девушка сердито, — если только будет необходимость. Карие у него глаза или голубые, — мне все равно.
— Дело не в том, карие у него глаза или голубые. Здесь дело серьезнее. Ваши теории могли бы обогатиться от встречи с ним. Я говорю не о цвете его глаз. Я говорю об экзистенциальном столкновении с его личностью. Тайна личности, — продолжал он, — именно она интересует художника. Жизнь не терпит абстракций.
— Так почему бы вам не поехать и не посмотреть на него? — сказала она. — Что вы меня-то спрашиваете, как он выглядит? Поезжайте да посмотрите сами.
Его как оглушило.
— Поехать посмотреть самому? — переспросил он.— Куда поехать?
— В Квинси, — сказала девушка. — А куда же еще?
— Мне не разрешат увидеться с ним! Предложение показалось ему чудовищным; в тот момент он не мог понять почему, но оно потрясло его своей немыслимостью.
— Разрешат, если скажете, что вы его родственник. Это всего в двадцати милях отсюда. Что вам мешает?
У него едва не сорвалось с языка: «Я ему не родственник», но он сдержался, поняв, что чуть не предал Синглтона, и покраснел. Между ними было духовное родство.
