Когда он заявил родителям, что презирает их идеалы, они понимающе переглянулись: судя по тому, что им приходилось читать, это было естественно, — и отец предложил ему небольшую сумму на квартиру. Он отказался, чтобы сохранить независимость, но в глубине души знал: дело не в независимости, просто ему нравится торговать. Перед покупателями на него находило вдохновение; лицо его начинало светиться, пот катился градом, и все сложности мгновенно исчезали. Он был во власти этого влечения, неодолимого, как влечение к спиртному или к женщине; торговля так чертовски здорово ему удавалась, что фирма даже наградила его грамотой за особые заслуги. Он заключил слово «заслуги» в кавычки и использовал грамоту как мишень для игры в перышки.

Стоило ему увидеть в газете фотографию Синглтона, как этот образ вспыхнул в его воображении мрачной и укоряющей звездой освобождения. Наутро он предупредил тетушек о своем приезде и прибыл в Партридж, проделав сто пятьдесят миль за какие-нибудь четыре часа.

Тетушка Бесси остановила его, когда он выходил из дому:

— Возвращайся к шести, ягненочек, тебя будет ждать приятный сюрприз.

— Рисовый пудинг? — спросил он. Готовили они чудовищно.

— Намного приятнее! — сказала тетушка Бесси, закатывая глаза.

Он поспешно спустился с веранды.

Из соседнего дома снова вышла девушка с книжкой. Наверное, они знакомы. В детстве, когда он приезжал к тетушкам в гости, те неизменно притаскивали к нему поиграть кого-нибудь из соседских недотеп: то жирную идиотку в скаутской форме, то подслеповатого мальчишку, декламировавшего библейские тексты, а как-то привели почти квадратную девицу, которая подбила ему глаз и удалилась. Слава богу, он теперь уже взрослый, и они не посмеют развлекать его. Девушка из соседнего дома не взглянула на него, и он не стал с ней заговаривать.

Выйдя на улицу, он снова поразился буйному цветению азалий. Казалось, волны их разноцветным приливом неслись по газонам, вздымаясь у белых фасадов розово-малиновыми гребешками, гребешками белыми, с каким-то еще таинственным лиловатым оттенком, крутыми желто-красными гребешками. От этого изобилия красок у него перехватило дух. Мох свисал со старых деревьев. Дома, старомодные, построенные еще до гражданской войны, были на редкость живописны. Об этих местах некогда сказал его прадед, и слова эти остались девизом города: «Мы сеем красоту, а пожинаем деньги».

Тетушки жили в пяти кварталах от деловой части города. Кэлхун шел быстрым шагом, и вскоре перед ним открылась торговая площадь, в центре которой было обшарпанное здание муниципалитета. Солнце беспощадно жгло крыши машин, стоящих везде, где только можно. Флаги — государственные, штата и конфедерации — на каждом углу развевались на фонарях. Вокруг мельтешили люди. На тенистой улице, где жили его тетушки и где азалии были особенно хороши, он не встретил почти никого — все были здесь: глазели на жалкие витрины, вяло и почтительно проходили в здание муниципалитета, туда, где пролилась кровь.

Интересно, подумает ли хоть один из них, что он здесь по той же причине, что и все они? Ему не терпелось, подобно Сократу, прямо на улице затеять спор о том, кто истинный виновник шести смертей, но, оглядевшись, он решил, что вряд ли кого-нибудь тут может заинтересовать подобная тема. Потом он забрел в аптеку. В ней было темно и неприятно пахло ванилью.

Он сел на высокий табурет у стойки и заказал лимонный напиток. У парня, который его обслуживал, были холеные рыжие бачки и на рубахе — значок праздника азалий, тот самый, который отказался купить Синглтон. Кэлхун сразу это приметил.

— Я вижу, вы отдали дань этому богу? — сказал он. Парень, видимо, не понял, о чем речь.

— Я про значок, — сказал Кэлхун. — Значок.

Парень взглянул на значок, потом снова на Кэлхуна.

Он поставил напиток на стойку, но продолжал смотреть на Кэлхуна, словно бы подметил в посетителе какое-то забавное уродство.

— Ну как вам праздник? — спросил Кэлхун.

— Вообще все это? — переспросил парень.

— Эти славные торжества, хотя бы вот шесть смертей, — продолжат Кэлхун.

— Да, сэр, — согласился парень. — Шесть человек недрогнувшей рукой. И четверых из них я знал лично.

— Ну тогда, значит, вы тоже отчасти знаменитость, — сказал Кэлхун.

И вдруг он явственно ощутил, как притихла улица. Он повернулся к двери и увидел проезжавший мимо катафалк, за которым гуськом медленно шли машины.

— У этого отдельные похороны, — почтительно объяснил парень. — Тех пятерых, в которых тот целил, хоронили вчера. Всех разом. А этот не поспел помереть.

— Их руки обагрены кровью безвинных и виновных, — сказал Кэлхун, сверкая глазами.

— Кого это «их»? — спросил парень. — Все это один человек наделал. Его фамилия Синглтон, он чокнутый.

— Синглтон был лишь орудием, — сказал Кэлхун. — Виноват Партридж. — Он залпом выпил напиток и поставил стакан.

Парень смотрел на него как на сумасшедшего.

— Партридж никого застрелить не может, — проговорил он сердито.

Кэлхун положил на стойку десять центов и вышел. Последняя машина завернула за угол. Толпа как будто поредела. Видно, при появлении катафалка люди разбежались. Какой-то старик высунулся из соседней скобяной лавки и упорно глазел на угол, за которым скрылась процессия. Кэлхуну не терпелось поговорить. Он нерешительно подошел.

— Насколько я понимаю, это были последние похороны, — сказал он.

Старик приложил ладонь к уху.

— Похороны ни в чем не повинного человека! — прокричал Кэлхун и мотнул головой туда, где скрылся катафалк.

Старик оглушительно высморкался. Выражение лица у него было не слишком любезное.

— Единственная пуля, которая угодила куда следует, — сказал он дребезжащим голосом. — Этот Биллер просто пьяница и барахло, он и тогда был пьян.

Кэлхун нахмурился.

— Зато уж остальные пятеро — герои как на подбор, — проговорил он ехидно.

— Да, прекрасные люди, — сказал старик. — Погибли, исполняя свой долг. Мы им и похороны закатили как героям — всем пятерым, — общие пышные похороны. Биллеровы-то родственнички побежали в похоронное бюро — мол, и Биллера к ним, да только тут уж мы все вмешались и не дали. Иначе это был бы позор.

«Боже правый!» — подумал Кэлхун.

— Одно доброе дело сделал Синглтон — избавил нас от Биллера, — продолжал старик. — Теперь бы еще кто-нибудь избавил нас от Синглтона. Живет себе не тужит в Квинси, спит-ест задаром, а мы с вами за это налоги платим. Пристрелить бы его тогда на месте!

Это было так чудовищно, что Кэлхун онемел.

— А если уж решили держать его там, пускай платит за харч и квартиру, — сказал старик.

Кэлхун смерил его презрительным взглядом, повернулся и пошел. Он пересек улицу и направился к скверу перед муниципалитетом; он шел, не разбирая дороги, — лишь бы подальше от этого старого дурака, и чем скорее, тем лучше. Под деревьями стояли скамейки. Кэлхун отыскал свободную скамейку и сел. У входа в муниципалитет какие-то зеваки наслаждались видом «тюрьмы», где Синглтон был заточен вместе с козлом. Кэлхуна пронзило чувство дружеского сострадания. Ему вдруг показалось, будто его самого бросают в уборную: щелкает висячий замок, снаружи беснуется ревущая толпа, и он с ненавистью разглядывает ее сквозь прогнившие доски уборной. Козел издает неприличный звук; вот воплощение общества, к которому он прикован!

— А тут шестерых дядей убили, — послышался какой-то странный голос.

Он вздрогнул.

Маленькая белая девочка, сунув в рот бутылку «кока-колы», сидела на песке у его ног и следила за ним с независимым видом. Глаза у нее были такие же зеленые, как бутылка. Она была босая, волосы белесые, прямые. Бутылка с цоканьем выскочила изо рта, и девочка сказала:

— Это сделал гадкий дядя.

Кэлхун как-то сник — так бывает, когда сталкиваешься с детской непосредственностью.

— Нет, — сказал он, — не гадкий.

Девочка сунула язык в бутылку, потом беззвучно вытащила его, продолжая смотреть на Кэлхуна.