— Корова, — наконец выдохнул он. — Корова. Постепенно он почувствовал, что мышцы расслабились.

Его, значит, на закуску оставили. Сейчас она уйдет, но завтра ночью вернется. Дрожа, он поднялся со стула и доковылял до кровати. Кошка, значит, в полумиле была. Да уж, не тот у него нюх, что прежде. Они тоже хороши, нечего старика одного оставлять. Сказано же им: ничего они не словят, ни в каком лесу. Завтра ночью она вернется. Завтра ночью они останутся здесь и убьют ее. Теперь ему хотелось спать. Сказано же им: не словят они никакой кошки ни в каком лесу. Это он сказал им, где ее искать. Послушай они его, уже бы словили. Когда придет время умирать, он хочет в кровати дрыхнуть, а не валяться на полу с дикой кошкой на морде. Господь ждет.

Когда он проснулся, темнота была заполнена утренними хлопотами. Пахло жареной корейкой, у плиты возились Моз и Люк. Он потянулся за табаком и положил щепотку в рот.

— Что поймали? — язвительно спросил он.

— Вчера ничего не поймали. — Люк вложил ему в руки тарелку. — Вот твой кусок лопатки. Как ты умудрился снести полку?

— Не сносил я полку, — пробормотал старый Габриэл. — Ее ветром сдуло, а я проснулся посреди ночи. Странно, что раньше не упала. Вы еще ничего не сделали, чтоб потом целым осталось.

— Мы поставили силок, — сказал Моз. — Сегодня поймаем эту кошку.

— Да уж конечно, — кивнул Габриэл. — Сегодня она здесь будет. Не она ли вчера задрала корову в полумиле отсюда?

— Это еще не значит, что сегодня она пойдет сюда,— возразил Люк.

— Сюда, сюда.

— Сколько диких кошек ты убил, а, дед?

Габриэл остановился, тарелка с мясом дрожала в его руке:

— Я знаю свое дело, сынок.

— Скоро мы ее поймаем. Мы поставили силок в Фордовом леске, под деревом. Она здесь рядом. Будем сидеть каждую ночь на дереве и ждать, пока не поймаем.

Их вилки царапали дно жестяных тарелок, словно зазубренным ножом скребут по камню.

— Хочешь еще корейки, дед? Габриэл уронил свою вилку на одеяло.

— Нет, дружок, — проговорил он, — мяса больше не надо.

В гулкой темноте разносились крики и стоны животного, смешиваясь с ударами, колотившимися в стариковском горле.

Мисс Виллертон всегда сметала крошки со стола. Это было ее личным достижением на ниве домашнего хозяйства, и она сметала их с превеликим тщанием. Люсия и Берта мыли посуду, а Гарнер шел в гостиную и решал там кроссворды из «Морнинг Пресс». Благодаря этому мисс Виллертон оставалась в столовой одна, что полностью ее устраивало. Да уж, в этом доме завтрак всегда был тяжким испытанием. Люсия настояла, чтобы у них было специально установленное время завтрака, да и других трапез. Она считала, что систематические завтраки способствуют закреплению других систематических правил и с учетом склонности Гарнера к беспорядку они обязаны установить некую систему приема пищи. Заодно она могла убедиться, что он не забудет положить себе агар-агар в манную кашу. Как будто, думала мисс Виллертон, после пятидесяти лет повторений он способен на что-то другое. Споры за завтраком начинались с манной каши Гарнера и оканчивались ее тремя ложками ананасового сока. «А как же твоя кислость, Вилли, — всегда вставит мисс Люсия, — как же твоя кислость»; потом Гарнер вытаращит глаза и сказанет что-нибудь отвратительное, так что Берта подпрыгнет, а Люсия расстроится, и мисс Виллертон почувствует во рту вкус уже проглоченного ананасового сока.

Словом, сметать крошки — это просто облегчение. Вытирая стол, можно о чем-нибудь думать, а если мисс Виллертон собиралась писать рассказ, ей стоило вначале все обдумать. Лучше всего ей думалось, когда она сидела перед своей пишущей машинкой, но пока сойдет и так. Сначала надо поразмыслить, о чем, собственно, она будет писать. Существовало такое множество тем для рассказа, что мисс Виллертон не могла сосредоточиться на какой-то одной. По ее словам, это-то и было самое сложное. Она тратила больше времени на обдумывание предмета истории, чем на само сочинительство. Иногда она отвергала тему за темой, и не могла принять окончательного решения целую неделю, а то и две. Мисс Виллертон взяла серебряный совочек и щетку для сметания крошек и начала убирать стол. «А не попробовать ли, — размышляла она, — написать о пекаре?» Иностранные пекари очень колоритны, думала она. Тетя Мертайл Филмер оставила ей четыре цветные открытки с французскими пекарями в колпаках, похожих на грибы. Это были высокие мужчины — блондины и…

— Вилли! — крикнула мисс Люсия, заходя в столовую с солонками. — Ради бога, держи совок под щеткой, а то все крошки будут на коврике. Я его на прошлой неделе четыре раза пылесосила, ну сколько можно!

— Ты пылесосила его не из-за моих крошек, — поджав губы, сказала мисс Виллертон. — Я всегда подбираю крошки, которые роняю. — И добавила: — А роняю я довольно мало.

— И на этот раз помой совок, перед тем как положишь его на место, — отозвалась мисс Люсия.

Мисс Виллертон высыпала крошки в руку и выкинула их за окно. Она отнесла совок и щетку на кухню и сунула их под кран с холодной водой. Потом вытерла их и положила назад в ящик. Вот и все. Теперь — за пишущую машинку. До самого обеда.

Мисс Виллертон села за стол с машинкой и с облегчением выдохнула. Наконец-то! Так о чем же она раздумывала? А, о пекарях. Так-с. Пекари. Нет, пекари не подойдут. Образ недостаточно яркий. С ними не связано никаких социальных противоречий. Мисс Виллертон уставилась сквозь машинку. Ф Ы В А П — блуждали ее глаза по клавишам. Так-так-так. Учителя? Она задумалась. Нет. Нет, черт побери. Учителя всегда вызывали у нее странное чувство. В ее Виллоупулской семинарии были нормальные учителя, только все женщины. Виллоупулская женская семинария, вспомнила мисс Виллертон. Ей не нравилось это название — Виллоупулская женская семинария, оно звучало как-то анатомически. Она всегда отвечала, что была выпускницей Виллоупула. Учителя-мужчины… такое впечатление, будто одна мысль о них влияла на ее грамотность самым пагубным образом. Нет, учителя совершенно не ко времени. И в них нет никакой социальной проблемы.

Социальные проблемы. Социальные проблемы. Та-а-а-ак. Издольщики! Она не знала близко ни одного издольщика, но тема была вполне художественная, не хуже прочих. К тому же они дадут ей атмосферу общественной значимости, так ценившуюся в кругах, которых она рассчитывала достичь! «Я могу и из глистов сделать конфетку», — пробормотала она. И вот — пришло! Конечно! Ее пальцы зависли над клавишами, едва их касаясь. Затем она вдруг начала печатать с большой скоростью.

«Лот Мотэн, — зафиксировала пишущая машинка, — подозвал свою собаку». За словом «собаку» последовала внезапная пауза. Обычно мисс Виллертон лучше всего удавалась первая фраза. «Первые фразы, — говаривала она, — приходят как вспышка! Просто как вспышка!» Она произносила это, щелкнув пальцами: «Как вспышка!» Все дальнейшее выстраивалось из первой фразы, кирпичик к кирпичику. «Лот Мотэн подозвал свою собаку» появилось у нее автоматически, и теперь, перечитывая предложение, мисс Виллертон решила, что не только имя Лот Мотэн очень удачное для издольщика, но еще и то, что он подозвал собаку, — самый правильный для него поступок. «Собака навострила уши и подползла к Лоту на брюхе». Мисс Виллертон уже напечатала фразу, когда осознала свою ошибку — два Лота в одном абзаце. Это неприятно для слуха. Каретка вернулась назад, и мисс Виллертон проставила три аккуратных икса поверх слова «Лот». Сверху она надписала карандашом «нему». Теперь она была готова продолжить. «Лот Мотэн подозвал свою собаку. Собака навострила уши и подползла к нему на брюхе». И две собаки тоже, подумала мисс Виллертон. Что ж. Это не так режет слух, как два Лота, решила она.

Мисс Виллертон была искренней сторонницей так называемого «фонетического искусства». Она утверждала, что слух при чтении не менее важен, чем зрение. Ей нравилось объяснять это следующим образом. «Глаз формирует картину, — рассказывала она группе Объединенных дочерей колоний, — которая может быть представлена в абстрактной форме, и успех литературного предприятия (мисс Виллертон любила это выражение — литературное предприятие) зависит от абстракции, созданной мышлением, и от качества звучания (мисс Виллертон также любила качество звучания), отмечаемого нашим ухом». Нечто резкое и отчетливое было в словах «Лот Мотэн подозвал свою собаку», и вместе с последующим «Собака навострила уши и подползла к нему на брюхе» такое вступление придавало абзацу необходимый посыл.