Надо полагать, тогда он был болен. Он не мог сказать такое, находясь в трезвом уме и здравой памяти. Он плохо соображал, а она настолько зациклилась на своем чувстве дочернего долга, что вытянула из него согласие на переезд. Зачем она вообще явилась докучать ему своей опекой? Он жил совершенно нормально. Пенсии вполне хватало на хлеб, а случайных приработков — на плату за комнату в пансионе.
Из окна той комнаты открывался вид на реку — мутную и рыжую, медленно текущую через нагромождения валунов по извилистому руслу. Старый Дадли попытался вспомнить о реке что-нибудь еще, кроме того, что она красная и медленная. Он добавил зеленые кляксы деревьев по обоим берегам и коричневое пятно плавника выше по течению. Они с Рейби удили там рыбу с плоскодонки каждую среду. Рейби знал реку как свои пять пальцев на двадцать миль в одну и другую сторону. Ни один местный негр не знал ее лучше. Рейби любил реку, но для Старого Дадли она ничего не значила. Он думал только об улове. Ему нравилось возвращаться домой с большой связкой рыб и бросать добычу в кухонную раковину. «Вот, поймал несколько рыбешек», — обычно говорил он. «Только настоящий мужик может наловить столько рыбы», — говорили старухи в пансионе. Они с Рейби выходили из дома рано утром в среду и рыбачили весь день. Рейби греб и находил рыбные места. Старый Дадли вытаскивал из воды одну рыбу за другой, а Рейби даже и не пытался — он просто любил реку. «Закидывать здесь леску бесполезняк, босс, — говорил он. — Тут нет рыбы. Старая река не прячет здесь ничего, ни хрена». Он хихикал и направлял лодку вниз по течению. Такой он был, Рейби. Воровал цыплят ловчее куницы, но знал рыбные места. Старый Дадли всегда отдавал негру всю мелкую рыбешку.
Старый Дадли поселился в угловой комнате на верхнем этаже пансиона в двадцать втором году, когда умерла жена. Он покровительствовал старым дамам. Он был мужчиной в доме и делал все, что полагается делать мужчине в доме. По вечерам он скучал: старухи жаловались на жизнь и вязали крючком в гостиной, а единственному мужчине в доме приходилось выслушивать нытье и выступать судьей в воробьиных склоках, вспыхивавших время от времени. Но днем он общался с Рейби. Рейби и Лутиша жили в полуподвальном помещении. Лутиша готовила, а Рейби убирался в доме и ухаживал за огородом. Но он ловко увиливал от половины дел и приходил на помощь Старому Дадли, занятому очередной работой по хозяйству — строительством нового курятника или покраской двери. Он любил слушать Старого Дадли, который рассказывал о своей поездке в Атланту, об устройстве и сборке ружей и разных других вещах.
Иногда по ночам они ходили охотиться на опоссума. Старый Дадли время от времени чувствовал потребность отдохнуть от женщин, и охота служила хорошим предлогом
смыться из дома. Рейби не любил охотиться. Они ни разу не подстрелили ни одного опоссума, даже не загнали на дерево, и к тому же Рейби был «речным» негром. «Мы ведь не пойдем охотиться на опоссума сегодня, правда, босс? Мне еще надо сделать одно маленькое дельце», — обычно говорил он, когда Старый Дадли заводил речь об охотничьих псах и ружьях. «И у кого же ты собираешься стащить цыпленка сегодня?» — с ухмылкой спрашивал Старый Дадли. «Видать, сегодня мне таки придется идти на охоту», — тяжко вздыхал Рейби.
Старый Дадли доставал свое ружье, разбирал и объяснял устройство его механизма Рейби, чистившему детали. Потом он проворно собирал ружье, чем неизменно вызывал у негра восхищение. Старый Дадли хотел бы растолковать ему про Нью-Йорк. Будь у него такая возможность, он бы показал Рейби Нью-Йорк и объяснил, что в сущности в нем нет ничего особенного — и не стоит впадать в депрессию всякий раз, выходя из дома. «Не такой уж он и большой,— сказал бы Старый Дадли. — Не позволяй ему давить себе на психику, Рейби. В принципе, Нью-Йорк ничем не отличается от любого другого города, а в городах нет ничего сложного».
Но это не вполне соответствовало истине. Нью-Йорк был многолик: шумные и оживленные кварталы там внезапно сменялись грязными и пустынными. Дочь и жила-то не в нормальном доме, а в многоэтажном здании, стоящем в середине длинного ряда совершенно одинаковых зданий — красных и серых, потемневших от пыли и копоти, из окон которых усталые, раздраженные люди смотрели в окна напротив, на таких же усталых и раздраженных людей, в свою очередь смотревших на них. Внутри жильцы ходили вверх-вниз по лестницам и тянулись длинные коридоры, напоминавшие мерные ленты с дюймовыми делениями в виде дверей. Всю первую неделю Старый Дадли пребывал в оглушенном состоянии. Он просыпался по утрам с мыслью, что коридоры вдруг изменились за ночь, и выглядывал за дверь — и снова видел бесконечные коридоры, похожие на беговые дорожки стадиона. То же самое с улицами. Интересно, думал Старый Дадли, где он окажется, если дойдет до конца одной из них. Однажды ночью ему приснилось, будто он таки дошел: улица обрывалась в конце длинного многоэтажного здания, а дальше зияла пустота.
На вторую неделю Старый Дадли стал острее сознавать присутствие дочери, зятя и внука: в маленькой квартирке он постоянно путался у них под ногами. Зять казался странным. Он работал водителем грузовика и появлялся дома только по выходным. Он говорил «ага» вместо «да» и никогда не слышал про опоссумов. Старый Дадли спал в одной комнате с внуком, шестнадцатилетним мальчишкой, с которым особо не поговоришь. Но порой, когда Старый Дадли и дочь оставались в квартире одни, она садилась и разговаривала с ним. Сначала она долго придумывала тему для разговора, которую обычно исчерпывала прежде, чем находила удобным встать и заняться другими делами, и тогда говорить приходилось Старому Дадли. Он всегда пытался придумать, что бы такое сказать, чего еще не говорил раньше. Дочь никогда не слушала по второму разу. Она заботилась о том, чтобы отец доживал свои дни в кругу семьи, а не в ветхом пансионе, полном полусумасшедших старух. Она выполняла свой долг. В отличие от своих братьев и сестер.
Однажды она взяла с собой отца в поход по магазинам, но он был слишком нерасторопен. Они спустились в «подземку» — на станцию подземной железной дороги, похожей на огромную пещеру. Люди толпами вываливали из поездов и поднимались по ступенькам на улицы. С улиц они сплошным потоком спускались по ступенькам вниз и садились в поезда — черные, белые и желтые, перемешанные, точно овощи в супе. Вокруг кипело и бурлило людское море. Поезда с грохотом вылетали из тоннелей, проносились вдоль платформ и резко тормозили. Выходившие из вагонов пассажиры протискивались через толпы входивших, уши закладывало от гама, и поезд снова уносился в тоннель. Старый Дадли с дочерью сделали две пересадки, прежде чем добрались до места назначения. Он недоумевал, зачем люди вообще выходят из дома. У него было такое ощущение, будто язык завалился в желудок. Дочь проталкивалась сквозь толпу, таща Старого Дадли за рукав.
Они проехали и на поезде надземной железной дороги. Дочь называла ее «надземной». Чтобы сесть на поезд, им пришлось подняться по лестнице на высокую платформу. Старый Дадли перегнулся через перила, глянул вниз и увидел под собой стремительные потоки людей и стремительные потоки автомобилей. У него закружилась голова. Он схватился одной рукой за перила и бессильно осел на дощатый настил платформы. Дочь взвизгнула и оттащила его от края.
— Ты что, хочешь свалиться отсюда и разбиться насмерть? — закричала она.
Сквозь щель п пастиле он видел проносящиеся по улице автомобили.
— Мне все равно, — пробормотал он. — Мне все равно, разобьюсь я или ист.
— Пойдем, — сказала она. — Дома тебе станет лучше.
— Дома? — повторил он. Под ним ритмично мелькали автомобили.
— Пойдем, — сказала она. — Вон наш поезд. Мы еле поспеваем на него. — Они еле поспевали на все поезда.
Поспели и на этот. Они вернулись в многоэтажный дом и в квартиру. В тесной квартире было не уединиться. Из кухни вы попадали в ванную, а из ванной во все остальные смежные комнаты — и постоянно ходили по кругу, возвращаясь к отправной точке. У родного пансиона был второй этаж и цокольный, и река рядом, и деловой квартал напротив универмага… черт бы побрал этот ком в горле.
