Володька уже не мешкал. Первое крещение, как говорили лесорубы, пошло впрок. Но тайга на том не успокоилась. И уже через месяц после случившегося поставила новую подножку.

Едва подошел Прохоренко к старой липе, чтобы подготовить ее под хлыст, снес вершину, как изнутри, не примеченные никем, вылетели из дупла дикие пчелы, устроившие в стволе свой улей. Они облепили Володьку с макушки до колен.

Мужик вначале пытался отбиваться, катался по траве, кустам. Но пчелы неслись за ним густым шлейфом, обволакивали, жалили нещадно.

Володька взвыл не своим голосом. На нем не оставалось живого места. И оглянувшийся Никитин, сообразив, что происходит, закричал:

— Беги в реку! Скорей!

Володька нырнул в Алдан, забыв сбросить сапоги. Пчелы оставили его в покое, улетели. Но Прохоренко в это не поверил. Все тело болело так, будто его пытали раскаленными иголками. Он весь опух.

Фелисада, увидев его, не на шутку испугалась. Мужика тошнило, в теле — слабость. И, оглядев Володьку, повариха поняла — отравили пчелы человека своим ядом, переусердствовали.

До вечера отпаивала зверобоем. Прохоренко терял сознание. Температура подскочила к сорока. Фелисада протирала Володьку раствором уксуса, заставляла пить молоко.

Мужики, забыв о сумерках, забросили сеть в реку и, поймав пару осетров, натирали грудь и спину художника свежим жиром.

— Ты, того, не откидывайся прежде времени! Мы твоих супостатов из улья выкурили. Из липы — насовсем. Зато и меду взяли — три ведра! На всю зиму хватит! — успокаивал, отвлекал Володьку Вася-чифирист.

От напоминания о пчелах Прохоренко мутило. А Фелисада на третий день заставила его пить воду с медом. И помогло…

Едва спала опухоль и он вышел на работу, считая, что тайга перестанет испытывать его, на новую неприятность напоролся. Змея укусила. Сел на корягу перекурить и не заметил гадюку. Когда увидел, было поздно. Хорошо, что Прошка не растерялся. Отсосал яд из ноги. Казалось, до самых костей выдавливал его. А когда исчезла краснота, заявил Володьке, в последний раз сплюнув яд:

— Гони магарыч! Еще от одной бляди тебя уберегли. Ну и везучий же ты на всякое говно!

Прохоренко и сам не понимал, отчего ему так не везет. Ближе к осени отошел от мужиков на десяток шагов — приметил малинник, хотел поесть ягод и нос к носу с медведем встретился. Зверь от неожиданности рявкнул, дал стрекача в тайгу. Молодой был, неопытный. А Володька с мокрыми штанами на деляну вернулся. Чуть не ползком. С тех пор даже по нужде дальше пяти шагов не уходил от мужиков.

Лесорубы и смеялись до слез, и жалели Володьку. Уж если что и случалось, то только с ним.

Скинул однажды сапоги — решил дать ногам отдых. С час босиком поработал, больше не выдержал. Вздумал снова обуться. Натянул сапог наполовину, да как взвыл! Глаза от боли на лоб полезли. Оказалось, в сапог еж забрался. Тоже жарко стало. Тень искал.

Прохоренко с неделю хромал. А Прошка со смеху надрывался:

— Смотри, штаны проверяй, когда надеваешь: не ровен час, без мудей останешься!

Тайга была сродни ревнивице. И выколачивала из головы и сердца мужика не только воспоминания, но и мечты, заставляя думать и помнить только о себе.

Володька вечерами рисовал. Муза позаботилась, привезла необходимое. И вскоре увидел себя Прошка.

Гадким утенком считали его все. Презирали, не замечали мужика. Все, кроме матери да бригады, где никто не обращал внимания на внешность. Но на картине… Прошка даже сам обомлел.

В лучах заходящего солнца, на золотистом фоне — коричневый от загара человек обрубал ветви с березы. Глухая тайга обступила поляну. Но человек не терялся в ней. Каждый мускул напряжен до предела. Каждое движение рассчитано до секунды. Идет борьба за жизнь, за место в ней, за звание мужика. Топор в руке зажат насмерть. Остался последний взмах. И… ведь скоро свобода. Она уже светит солнцем над головой.

Нет, не тайгу — прошлое обрубил человек, черное и неказистое. Впереди — дорога светлая, как ствол березовый. Прошка больше не оступится. Он стал иным. Совсем другим человеком. Вон как уверенно держится он в тайге! Ведь она — не деревня. Здесь выживают лишь самые сильные люди. И тут ни при чем рост и внешность…

Прошка смотрел на себя, словно в зеркало. Но нет… Это гораздо больше и правдивее. Сам в себе такого не замечал. Да и некогда самому на себя обращать внимание.

А все же приятно увидеть себя со стороны, другими глазами. Не осмеявшего. Не изобразившего на груди паскудную татуировку. Очистил его от всего. И смотрел мужик на картину удивленно, с тихой радостью. Нет, не зря он тут мучился! Вон каким стал!

— Может, на выставку попадешь! А повезет — в музее тебя повесят! Насовсем. Как падлу! — восторгался картиной Вася-чифирист.

А вот мужики на перекуре. Сразу четверо. Горбатый Митенька — с тихой улыбкой на лице — наблюдает за прыжком белки-летяги. Пот со лба градом бежит, а человек в восторге замер, наблюдая за полетом зверька. Сам всю жизнь мечтал о крыльях. О них ему говорили с детства. Но не сумели они раскрыться. Сдавило, сломало их горем. И крылатая сказка состарилась. Осталась мечтой навечно. И сидит человек в кругу людей. Чужих, но своих, мужчина, но в душе — дитя. Пока помнит мечту — живет…

Рядом с ним одноглазый Леха взъерошенным кустом присел. Волосы дрыком. Даже из ушей пучки волос торчат. На виске то ли седина, то ли паутина. Спина ссутулилась, взмокла рубаха. Стиснуты руки в кулаки. Слушает Леха Никитина. Но не слышит. Далеко-далеко унесли его воспоминания. С самой высокой макушки дерева не увидеть тех мест, того города, где бродит человек своей памятью.

Ну зачем ты, художник, подсмотрел сокровенное? Зачем в душу заглянул? Она еще болит. И течет по щеке то ли слеза, то ли струйка пота. Постарел человек. А память все держит его в прежнем времени. Нет к нему обратной дороги. Нет прощения. И роняет тайга на голову человека осыпающиеся хвойные иглы.

Ко всем и всему приходит своя старость. Главное — не терять тепло в душе. Пока оно теплится, ты способен жить. Ты — не одинок.

Федор Никитин о чем-то говорит мужикам. На плече бригадира — березовый лист лежит. В волосах застряла сухая ветка. Лицо Никитина будто из бронзы высечено. Он говорит о чем-то важном, что-то доказывает, указывая рукой на пачку хлыстов. Вот только в глазах его грусть стынет. Оно и понятно. Большая семья была у человека. Теперь что от нее осталось? Нет отца с матерью. Нет сына. Умерла та, что была любовью и женой. Сам едва выжил. На всей земле остались лишь сын и двое внуков — не помнящих, забывших его. Они зовут его домой. В родное гнездо. Но человек отвык, может боясь признаться самому себе: не хочет возвращаться под старость туда, от чего отвык. Ведь сильные люди, как сильные птицы. А орлы никогда не умирают в гнезде. Они всегда находят в себе силы, чтобы в последний раз подняться в небо над горами.

Седой Петрович, единственный из всех, слушает Никитина, хитровато прищурясь, что-то обдумывая на ходу. В глазах добрая усмешка. В широких жилистых ладонях остывает топор.

Крупным планом взяты руки Ованеса. Ни одна работа из них не. вывалилась. Все умели они. Не, знали отдыха. Судьба наградила их щедро, отняв взамен главное — счастье…

Петрович смотрит на Никитина. На картине он еще здесь — в тайге, вместе со всеми. Отец каждому. Тут его всегда помнят, как друга. На раскладушке Петровича и нынче никто не спит. А вдруг вернется человек? Ждут мужики.

Был у него в гостях Никитин. Радовался за Ованеса. Хорошим дедом стал человек, хозяином в семье, ставшей своею. Жизнь ответила ему улыбкой. Жаль, что запоздало… И смотрит Петрович на Никитина с высоты лет своих, словно на свою молодость, горячую, забытую. Не проглядел бы ее, не ошибся бы в ней другой. Ведь молодость, как улыбка. Погаснет вмиг. Оставив взамен седую старость. Не всякого жизнь согреет. Не на всех хватает тепла у солнца.

А Серега другую картину любит. Дорогу в тайге. Так ее назвал Володька. На этой — Серега… Собственной персоной. В зрачках его глаз — весь путь впереди. Завалы и просветы, солнце и дождь Как в жизни человека. Не успеют слезы обсох путь — смеха полные штаны.