Торшин, бережно придержав жену, вошел в дом.
— Мама, кто к нам? — послышалось из комнаты.
— Отец вернулся! Твой панка, сынок! — ответила Феня вмиг помолодевшим голосом.
— Папка! — рванулся из комнаты мальчуган. И подскочил к Егору, теплый от сна, родной и незнакомый. Совсем большой. И все же еще ребенок.
Феня лампу зажгла. Оглядела мужа с ног до головы. И предложила, улыбаясь:
— Раздевайся! Дома ты. Умойся с дороги.
Славик ни на шаг не отходил от Егора. Он разглядывал его, засыпал вопросами.
Феня слушала их, изредка спрашивая мужа о плене, освобождении, дороге домой.
Три дня осматривался Егор в селе. А на четвертый к нему приехали из Смоленска двое людей в кожанках. Торшин уже собирался на работу, когда они вошли в дом без стука и приглашения.
— Сам захотел вернуться или убедили? Где был в плену? Как попал туда? Где работал в Германии? С кем общался? Имел ли там друзей, знакомых? — сыпались вопросы горохом.
Феня сообразила вовремя. Мигом в правление колхоза кинулась. К председателю — со слезами. Он вместе с парторгом пришел. Очень вовремя. Торшину уже велели собраться.
— Куда это вы его? Не стоит. Егор нам здесь нужен! — заслонил собою Торшина председатель колхоза. Но его перебил парторг:
— Он нам очень полезен будет и в целях воспитательной работы с колхозниками. Уж он на собственной шее испытал, каковы они, эти капиталисты! Ведь со свиньями ему есть приходилось с одного корыта! По восемнадцать часов работал! А жил в свинарнике! Да о таком даже в книгах не прочтешь! Здесь же — вот он! Живой страдалец! Не коммунист! Но не сумели уговорить его остаться в Германии. Зато как запугивали человека! Ему есть что рассказать колхозникам, — сыпал парторг приезжим. И те согласились с доводами парторга. Оставили Егора дома, который долго не догадывался, что в тот день парторг колхоза сохранил свободу, а может, саму жизнь.
Егор не мог нарадоваться своему возвращению в семью.
Дети, знавшие о нем лишь по рассказам матери, не отходили ни на шаг. Засыпали, не отпуская отца. А Феня, отвыкшая за годы от мужа, и вовсе терялась. Первое время даже на вы называла. Да оно и понятно, столько лет прошло…
Егору она показала «похоронку», которая пришла на него в сорок третьем году.
— И ты поверила ей?
— Куда же деваться? Писем от тебя не стали получать именно с сорок третьего. Вот и поверила. Но вот к Сиденко полгода назад сын вернулся. Тоже из плена. Он без вести пропавшим был. Теперь на Колыме, — выдохнула тяжело и добавила: — А посадили за то, что не погиб, за выживание у врага. На десять лет. Вряд ли домой вернется. У немцев в плену — выжил. А у своих… Мать плачет, говорит — плохо во сне сына видит… Да и то, сказать надо правду, насквозь больным вернулся. Только-то и сил было домой дойти…
— Я все боялся, что ты замуж выйдешь, — признался Егор.
— Да что ты? И не думала о том! Какое замужество? Двое на моих руках остались. Да старики наши. Им тоже помогала. А и решись я на такое, за кого нынче выйдешь? В селе мужиков, смех сказать, на одной руке посчитать всех можно.
— А если б выбор был или предложения, значит, решилась бы? — задело его самолюбие.
— Да кто ж знает, Егор? Сам понимаешь, забот и работы хватает. А без мужика в доме хоть пропади! С одним хозяйством сколько сил надо. Не бабьих. Тебе ведомо. Еле справлялись, — ответила баба.
— Значит, подвернись мужик другой, вышла б замуж? Не стала б ждать? Получается, я — случайный?
— Отцы у детей случайными не бывают! Чего выставляешься здесь? Все жалуешься, как тебе пришлось. Отчего не спросишь, как мы выжили? Иль только свое болит? — внезапно вспыхнула Феня. И, успокоив детей, прибежавших на кухню, сказала, что они с отцом вовсе не ссорятся. Едва дети вышли, продолжила тихо, сквозь зубы: — Люди с войны возвращались посветлу. Открыто. А ты, как вор, ночью. Послушай, что о тебе в селе говорят. Намотался по немкам досыта. А когда надоел — выгнали. Никто не верит, что за три года после войны не мог домой письма прислать. Значит, не думал сам возвращаться. Тебя из Германии вытурили.
— Фенька! Опомнись, дура, что говоришь! Не то жалеть о том станешь! — предупредил Егор.
Годы разлуки с Егором не прошли для нее бесследно. Ведь тогда, до войны, она была совсем молодой. И, оставшись с двумя детьми в войну, она не только их сберегла, но и сама сумела выжить. Хотя было и голодно, и холодно. Случалось, оставались без хлеба и дров по нескольку дней. Сама бы ладно. А дети?..
Не сразу рассказала Егору, как выжила она в войну. Нет, не могли ей помочь родители Егора. Сами еле дотянули до освобождения деревни. И баба понемногу распродала в городе все свое приданое, что принесла в дом к мужу. На эти деньги жила семья. Когда получила похоронку, продала и вещи Егора, предпочтя кормить детей не памятью, а хлебом.
Торшина это покоробило. Ни одной рубашки не осталось, даже сапоги, полушубок и пальто отнесла на базар. Будто вымела его из дома.
— Не беда, Егорка, тряпки наживутся! Не в них главное. Важно, что в семье твоей все живы остались. А Фенька у тебя — золото, не баба. Она умудрилась в войну огород в лесу завести. Чтобы хоть какое-то подсобление иметь. И не только сама с детьми, а и нас кормила. Картоху, капусту, лук и морковку с лесу мы имели. Вдоволь. А уж на сахар да на мыло пришлось вещи продавать. Оно и масло детям нужно. А коров у нас на первом же году забрали. У всех. Увезли в Германию. В городе изредка масло было. Сколько стоило — вспомнить страшно. Но все ж дети твои — не заморенные. Не болели, как у других. Да и то сказать надо, старалась баба. На тебя уже похоронка пришла, а она все равно нас не забывала. Помогала как дочь. А что характер сменился у нее, дивиться нечему. Отвыкла баба от тебя, пережила много и выстрадала. Всюду сама. Вот и стала бедовой. От того худого нет. Ты — мужик. Обласкай, позаботься, согрей ее… Скорей оттает. Все бабы так-то. Война с них бабье вышибла. А ты — вороти его, — советовал старший Торшин сыну.
— Нигде она не осрамилась. За все годы худого слова о ней не слышала. Не то что иные. О детях пеклась, о доме. А как немец отступил, Фенька первой в деревне огород подле дома в порядок привела и все на нем посадила. При немце толку не было это делать. Либо заберут все, либо вытопчут. А и бомбили один раз. Фенька с детьми в тот день в лесу была. Самолет под вечер прилетел. Ну и давай бомбы скидывать на немецкую казарму. Наш самолет, стало быть. То и обидно было от своих получать такое. Все бомбы мимо упали. Одна — на поле. Пшеница там была. Вторая — в коровник угодила. Пустой. В щепки разнесла. Третья — в правление колхоза. А последняя — в мельницу. Ох и ругались люди на летчика! Видать, пьяный был. Троих стариков убил. На мельнице. Хорошо, что ничей дом не снес. Вот бы где навовсе беда была. Неужель он, гад, не видел, куда те бомбы кидал? Нам аж страшно было. У многих в тот день стекла с окон повылетали. И у твоих. Тоже так-то. Но Феня быстро их наладила. За полмешка картохи. У ней и теперь в лесу огород имеется. Далеко. Зато никто с него ничего не украдет, — говорила мать.
— Ты, Егорка, не серчай на нее. Привыкай. А ну-ка, столько лет в разлуке жили! Это ж равно, как заново жениться! — советовал отец.
Феня теперь работала на птичнике. Уходила рано, возвращалась домой затемно. Славик хвастался, что мать хорошо зарабатывает и в конце года, под Рождество, она получит много денег, сразу за весь год, и целые сани всякой всячины притащит к их дому старый трактор.
Егор работал в конторе счетоводом, как и раньше. Он все хотел уговорить жену перейти на пасеку или на парники. Где и работа полегче, и дома почаще бывать станет. Та не соглашалась из-за заработка. Но… Пришлось уйти ей с птичника: Феня к концу года забеременела.
Третьим родился сын. Он как-то сразу охладил, успокоил Феню и Егора. Они перестали ссориться, выяснять, кто как пережил войну, кто больше выстрадал и ждал…
— Оно, конешно, бабам с детьми в войну не беда — цельное горе. И уж сколько им привелось испытать, лучше не вспоминать. Вон, Фенька твоя, все зимы заместо кобылы зимой в лесу дрова возила. На себе. А по весне в соху впрягалась. Чтоб двоих галчат ваших прокормить. И мерзла, и надрывалась. Да что ты об том знаешь? Мужик, он всегда воевал. Привычный к тому. Нет врага — с соседом подерется, нет соседа — бабу колотит. Такая натура. А бабу жалеть надо, любить ее, только поздно мы про то спохватываемся. Чаще, когда жалеть уже некого. Так вот гляди, не опаздывай с этим, — учил Егора отец.
