— Как это ничего? Вот возьму и не покормлю тебя вовремя, сразу запоешь по-другому.

Сид громко хмыкнул.

— Кормление не входит в сферу отношений; можно и молча кормить. Это как симбиоз: ты меня кормишь, а я приглядываю за полетом. Ну, не покормишь… думаешь, я буду перед тобой заискивать? Еще чего. Просто прекращу с тобой общаться, и все; во-первых, тебе будет скучно, а во-вторых — кстати! — возрастет опасность аварии.

— Мы в руках Господа, — неуверенно сказал Вальд.

— Разумеется, — подтвердил Сид, — но разве Господь внушил тебе, что сегодня вечером нужно менять баллон?

— Нет.

— А между тем это так. Есть вопросы?

Вальд устыдился.

— Но позволь закончить мысль, — сказал Сид, — каждая мысль по возможности должна быть закончена. Я остановился на том, что мы с тобой ничем особенным не связаны. Теперь, для контраста, возьмем в пример какого-нибудь твоего старого друга. У тебя ведь есть хоть один старый друг? Не может быть, чтобы никого не было.

— Ну, есть один.

— Как его зовут?

— Филипп.

— Славное имя! и часто вы с ним общаетесь?

— Каждый день… Я имею в виду, на работе.

— Vaya, vaya… — разочарованно протянул Сид. — Совсем плохи дела. Как же можно работать вместе с другом… или, наоборот, дружить с коллегой по работе? Небось, сплошные разочарования. Компромиссы… узел сложных проблем…

Вальд не мог в глубине души не признать, что Сид кое в чем прав. Даже не кое в чем, а во многом.

— Чего молчишь? — крикнул Сид.

— Согласен, но только в глубине души.

— Это хорошо, — заметил Сид, — глубина души — это самое главное. Собственно, это вообще все, что есть.

— Что ж, — сказал Вальд. — Не скрою, в результате этого разговора, который поначалу казался мне чисто схоластическим, ты существенно поколебал мои прежние представления о дружбе. Но для того, чтобы моя точка зрения полностью переменилась, все равно должно пройти какое-то время.

— Почему?

— Детский вопрос. Я должен свыкнуться с твоими идеями, пропустить их через себя… переработать… Может быть, эти идеи даже нуждаются в определенной коррекции — уж слишком сильно они попахивают максимализмом; а как известно, истина всегда посередине.

— Вот еще один расхожий и вредный миф. Ты производишь впечатление неглупого человека; подумай сам о том, что ты только что сказал! Набор слов, излюбленные инструменты филистеров, политиканов и глупцов, но никак не мыслящей личности. Наполовину беременная девушка — вот твоя истина посередине.

— Да ты просто нигилист.

— Ярлык, — моментально парировал Сид.

— Поговорю-ка я лучше со страусом, — в сердцах сказал Вальд. — С тобой стало трудно разговаривать.

— Уж конечно, если кругом неправ! Но ты же сам завел этот разговор об обмене историями и вообще о дружбе. Пока мы обсуждали текущие, насущные вопросы, тебе почему-то было не трудно… Каждой своей очередной фразой ты только подтверждаешь мою правоту; в твоей парадигме дружить — значит вначале накрутить всякого, а потом во всем этом с трудом разбираться. Суета… В моей же парадигме дружить — значит доставлять друг другу пользу и удовольствие. Молиться вместе, например… говорить приятные вещи…

— Ты мне сказал массу неприятного для меня.

— Положим, так тебе только кажется; не будь ты предубежден, ты бы мне только спасибо сказал за это якобы неприятное… но в любом случае мы ведь еще не начали дружить — просто обсуждаем протокольные вопросы. Может, ты хочешь отозвать свое предложение? Если так, то ради Бога; все то, что я говорил о своих преимуществах как друга, вовсе не означает, что я набиваюсь в друзья.

— А у тебя много друзей? — спросил Вальд.

— Ты спрашиваешь про старых или настоящих?

— Хм. А что, есть разница?

— Конечно. Настоящий друг — это праздник, который, э-э, всегда с тобой… а со старым другом встречаешься раз в квартал, в два года.

— Ага.

— Поэтому я тебе отвечу так: старых друзей у меня до чертиков, а настоящих — ни одного… кроме Спасителя, конечно. Ну, и тебя — если после этого разговора мы останемся друзьями.

Наступило молчание.

— Эй, — сказал Вальд, — имей в виду, я просто молчу. Не жму плечами, не раскаиваюсь.

— Созерцаешь?

— Думаю.

— Давай помолимся.

— Давай.

И они затянули молитву.

Дорогой! Я даже не спрашиваю, как ты там. Ведь Ипполит в полном порядке; а если бы у тебя были какие-то проблемы, это бы не могло не сказаться на Нем. ;-)

Вчера я была у стоматолога. Что может быть более обыденным и малоприятным? Однако этот визит оказался для меня кое-чем примечателен. Критически оглядывая окруживший меня специфический инструментарий, я обратила внимание на муляж — пару человеческих челюстей, стоявшую довольно далеко от кресла, в котором я сидела, но тем не менее вызвавшую во мне какой-то интерес. Я захотела взять эти челюсти в руки; я занервничала. Врач, сверливший мне зубы, решил, что меня тревожат неприятные ощущения от того, что он делал со мной.

«Неужели больно?» — спросил он меня.

«Возможно, это самовнушение, — предположила я. — Мне хотелось бы успокоиться».

«Маленький сеанс аутотренинга?»

«Мне не помогает аутотренинг, — соврала я. — Я уж знаю особенности своей психики; мне нужно взять в руки что-нибудь необычное, я и успокоюсь. Знаете — как грудничкам дают погремушки?»

«У меня нет погремушек, — огорчился врач. — Разве что…» — И он потряс в воздухе какой-то дурацкой коробочкой, частично заполненной не то борами, не то какими-нибудь искусственными зубами.

«Но я и не грудничок, — улыбнулась я. — А что это у вас там, рядом с окном… нет, правее? Можно мне подержать?»

Вот так я добыла желаемые челюсти. Я осмотрела их. Они были с полным набором зубов. Между собой они были соединены пружинками и стремились держаться вместе. Я развела их и сказала: «Ам». Я отпустила пальцы, и челюсти тихо щелкнули.

«Успокоились?» — спросил врач.

«Можно я подержу их еще?»

Врач пожал плечами.

«Пожалуйста…»

И он снова накрыл меня белым фартучком по подбородок. Я стала играть челюстями под фартучком — вначале просто пощелкивала ими, потише, чтобы врач не рассердился, а потом вставила в них свой пальчик и прикусила ими его.

Это слегка меня возбудило. Я перекусала челюстями все пальцы по очереди и установила, какие фаланги у меня наиболее эрогенные. Я спросила себя, почему же я не испытывала таких ощущений раньше, ведь пальцы мои кем только не покусывались — и былыми партнерами, и случайными щенками, и даже мною самой. И я поняла: в живом рту пальцы всегда контактируют с языком и другими мягкими тканями; это маскирует слабые ощущения, идущие от прикусываемых фаланг. Фартучек, скрывающий с наших глаз мои действия, добавлял этим ощущениям остроты.

Писала ли я тебе, что мне свойствен некоторый мазохизм? Разумеется, в зубной боли нет ничего эротического. Однако в соединении с нежными импульсами, идущими из-под фартучка, боль, причиняемая бормашиной, стала мне непостижимо мила. Я слегка застонала. «Придется потерпеть», — сказал врач. Я подумала, что могу даже кончить, и он ничего не заметит.

Но я не кончила, так как ему позвонили по телефону и он, извинившись, на какое-то время оставил меня одну. Я тотчас выбралась из кресла, залезла в свою сумочку, лежавшую на письменном столе, и достала оттуда Ипполита. Затем я снова вернулась в кресло и как ни в чем ни бывало прикрылась фартучком. Я засунула Ипполита между челюстями и стала покусывать Его. И это опять возбуждало меня, но совсем по-другому.

Вот, собственно, и все мои новости. Интересно, ощущал ли ты что-нибудь в это время? Вспомни. Я покусывала Ипполита примерно в 14:45. Тебе не было больно, приятно, как-нибудь еще?