— Хорошо; но я-то здесь при чем?

— Я подумал — чем твои польские предки хуже морисков? А ничем; скорее всего они поступали так же. При царе… я хочу сказать, при государе императоре, они делали вид, что перешли в православие, а сами между тем тайно исповедовали свою старую веру. То же могло продолжаться и позже, когда вера была фактически запрещена… Ты понимаешь? Твой дедушка, если не отец, наверняка был верующим человеком, а значит, в доме звучали молитвы. Уж конечно, они были латинскими.

— Я, кажется, постигаю твою мысль.

— Трудно не постичь. Остается добавить, что в то время ты еще был несмышленышем, иначе бы помнил. Однако молитва засела в твоем подсознании, и — оп-па! — пришла на ум в критически трудный момент.

Вальд стал вспоминать свое детство и с удивлением обнаружил, что он очень давно этим не занимался. Все нормальные люди, подумал он, иногда вспоминают о детстве. И он тоже… но как-то абстрактно: весело — значит, как в детстве; беззаботно — значит, так. А детали? Из деталей мало что вспоминалось. Курил папиросу во втором классе — это в счет? Зашел раз в женский туалет и был за это наказан… Все какие-то шалости, неприятности. А как же елка, Рождество? Должны же были быть и елка, и Рождество… возможно, была и молитва…

Он попытался ощутить себя в мягких маминых руках, несмышленышем. Он сосал грудь. Он сопел, ворочал головой… ползал… Вдруг он вспомнил узор на ковре. Вспомнил большое, опасное, притягательное существо — соседскую кошку. Он подумал, что это очень важные воспоминания; от них и впрямь до молитвы рукой подать.

— Я не вполне уверен, — медленно сказал он, — но это во всяком случае больше похоже на истину.

— Ну и слава Богу.

— Слава Богу, — повторил Вальд. Стандартная формула приобретала особенный смысл; подобно воздушному шару, она наполнялась новым значением и звала ввысь, вдаль, в неведомое. — Знаешь, — неожиданно признался он, — сейчас мне так хорошо на душе!

— Из-за молитвы, конечно?

— Не знаю из-за чего; наверно, из-за всего понемногу. Я просто доволен, что вышло так. Вообще все это похоже на подарок — летишь себе… солнышко, свежий воздух… и никаких проблем…

— Полностью понимаю тебя и поддерживаю. Добавлю, что когда никаких проблем, славно думается о Боге.

— А давно ты воздухоплавателем?

— Вовсе нет, всего лет пять-семь. Но я очень старался и в результате достиг успехов. Я говорил тебе, что мой нынешний нагреватель уникален? А если учесть наличие еще и лебедки…

— Ты говорил, говорил! — крикнул Вальд. — Еще там, на полигоне.

— А, ну да. Теперь ты понял, как тебе повезло?

Вальд подумал, что для него, может быть, начинается новая жизнь. Он был очарован происходящим.

— Ты хороший парень, Сид, — заметил он. — Уж не знаю, когда я встречал таких… Давай дружить семьями!

— Но у меня нет семьи, — сказал Сид. — Я одинок.

— Тем более, — сказал Вальд, — потому что я тоже одинок. Я просто так выразился.

— Да? Почему же ты одинок?

— Так вышло. А ты почему?

— Потому что воздухоплаватель.

Вальд подумал.

— Понимаю, — сказал он. — Ну — будем дружить?

— Не вижу причин отвергать твое начинание.

Они помолчали.

— Вероятно, — предположил Вальд, — мы должны поделиться друг с другом историей своей жизни.

— Зачем?

— Просто, чтобы лучше узнать друг друга…

— А зачем нам лучше узнать друг друга?

— Как? — удивился Вальд. — По-твоему, можно дружить, не зная друг друга достаточно хорошо?

— Это типичное предубеждение, из-за которого настоящая дружба так редка, — заметил Сид. — Посуди сам. Разве две взрослых личности, рожденные разными родителями и воспитанные в разной среде, могут иметь абсолютно одинаковую точку зрения по всем вопросам?

— Очевидно, нет, — сказал Вальд, — но я не совсем понимаю, при чем здесь…

— Сейчас поймешь. Итак, установлено, что наши с тобой точки зрения по множеству вопросов могут не совпадать. А чем лучше мы знаем друг друга, тем больше обнаруживается досадных расхождений во мнениях.

— Почему обязательно досадных?

— Вовсе не обязательно; могут быть забавные расхождения и так далее, но согласись, что досадные тоже бывают, разве не так?

— Допустим.

— Я и хочу сказать, что их количество растет наряду со всеми прочими. Я говорю об отдельно взятых досадных.

Вальд помолчал.

— Эй, — позвал Сид, — если ты опять пожимаешь плечами, то хотя бы сообщай об этом.

— Не пожимаю я. Просто думаю.

— Нечего здесь думать; это просто формальная логика.

— Ну, допустим.

— Не допустим, — педантично поправил Сид, — а сочтем строго доказанным, что количество досадных расхождений растет. Вначале мы, друзья, стараемся не замечать расхождений или дружески спорить о них, что еще хуже, так как в результате этих споров мы узнаем друг о друге все больше, а значит, количество расхождений растет все быстрей. Наступает момент, когда мы начинаем чувствовать себя неловко от уменьшающегося взаимопонимания… и эта неловкость тоже растет… Количество переходит в качество — закон, хорошо известный любому воздухоплавателю. В конце концов нам становится уже противно общаться друг с другом. Здесь два варианта. Либо мы шумно ссоримся, либо, тихо ненавидя друг друга, продолжаем делаем вид, что все о’кей — не дружба, а одно наказание… В любом случае дружбе конец.

— Я пожимаю плечами, — сказал Вальд.

— И напрасно. Очень простое и бесспорное доказательство, — сказал Сид, — притом далеко не единственное. То же самое я сейчас могу тебе доказать с применением такой категории, как обязанность. Сперва докажем, что излишнее знание друг о друге порождает взаимные обязанности. Это зиждется на концепции сострадания. Представь себе, что ты узнал обо мне нечто такое…

— Постой, — перебил Вальд, — насчет взаимных обязанностей я приму без доказательства; только опять же не пойму — как эти обязанности могут повредить дружбе?

— Ну, это и вовсе элементарно. Для простоты рассмотрим вырожденный случай — предположим, твой друг смертельно заболел. Он нуждается в тебе, понимаешь? Ты должен либо исцелить его, либо проводить с ним все свое время — раз уж он при смерти! — либо, наконец, умертвить его наиболее безболезненным образом. Других вариантов вроде бы нет?.. Однако в силу тех или иных причин ничего из этого невозможно. У тебя возникают моральные проблемы. Ты начинаешь страдать! Страдания твои абсолютно без толку; они только портят жизнь всем вокруг, начиная с тебя и кончая этим обреченным, который прекрасно все понимает; он и рад бы, чтобы ты не страдал, но ничего не может сделать, а от этого, между прочим, страдает еще больше. Эскалация страданий! — вот, Вальдемар, апофеоз дружеской обязанности. Повторюсь, что я взял в пример крайний случай просто для примера, смертельно больные друзья не так уж часты… но даже минимально тягостный эпизод непременно повлечет за собой соответствующее ухудшение жизни. А ведь таких эпизодов в ложно понимаемой дружбе тьма-тьмущая. Эти твои обязанности заставляют тебя выручать: одному нужны от тебя деньги, другому сочувствие, третьему услуга… нехорошо отказывать, верно? Вот ты и подзалетел, запустил в себя эмбрион тягости; спрашивается — зачем?

— Гнусно мне, гнусно тебя слушать! — вскричал Вальд негодующе, — тьфу на тебя! Отвратительные, бездушные рассуждения; даже не пойму, как это всего лишь четверть часа назад я предлагал тебе свою дружбу. Как я обманулся! Я еще мог бы допустить, что всю эту кучу гадостей способен выдать робот или хотя бы страус. Но ты же верующий человек!

— Конечно, — невозмутимо отвечал Сид, — еще как верующий! Истинным другом вообще может быть только Спаситель. Все, о чем мы сейчас говорили — это так, vanita vanitatis, то есть суета сует. Светская дружба, Вальдемар, — не более чем приятные и полезные отношения; они не должны создавать моральных проблем. Все сверх того — от лукавого и только отвлекает от истинной мысли о Боге. Я тебе больше скажу: только такой друг, с которым нет ни проблем, ни обязательств, может быть с тобой по-настоящему честен. Я, например, нимало не стесняюсь, общаясь с тобой. Могу сказать тебе все что угодно прямо и без утайки. А почему? Да потому что никаких сложностей между нами не накручено. Ничем мы друг другу не обязаны… ничего друг от друга не ждем…