Сдвинув створку, она осеклась на полуфразе. Тело ее пружинисто напряглось, и тотчас само собой напряглось сплетенное с ним тело Вероники. Вероника медленно повернула голову в сторону сдвинутой створки.

Они сидели и смотрели, обнявшись еще тесней, чем когда-либо. И замерли, подрагивая еле заметно, как натянутый лук. А навстречу нацеленным остриям их трепетных взглядов со стороны внешнего мира стремился еще один взгляд — серьезный взгляд потемневших глаз, внимательный, сдержанный, сосредоточенно-строгий взгляд, в котором не было видно ни страха, ни мысли, ни превосходства, ни стыда, ни совести, ни вожделения, ни насмешки.

Для нее Он был всем, началом и концом Вселенной. Он был ее первым значительным воспоминанием — Царь, которого она, играя, пыталась охватить своей детской ручонкой. К которому прижималась, которого гладила, до которого пыталась дотянуться в тот сладкий час, когда Он целовал губами и щекотал языком ее крохотную нагую Царевну.

Были, правда, еще и другие какие-то ранние воспоминания — мутные, бесформенные, страшные… Крик откуда-то сбоку — сдавленный, безобразный крик… падающая лампа… возня в сенях… Длинный ларь на столе, много людей… загадочные узкие лица… Заметила ли она вообще, что в доме кого-то не стало?

Ближе к концу тысячелетия она догадалась, что же все-таки произошло в ту ночь. Ну и что? Она равнодушно отбросила эту незначительную, случайную мысль; она была равнодушна ко всему на свете, кроме Царя.

Царя и Отца Вседержителя.

А зачем ей нужно было что-то еще?

Зачем, если с Ним ей так хорошо, как нигде и ни с кем не будет? Любая разлука была для нее наказанием. Она не любила день, потому что днем Он уходил — в магазин, на работу, по иным надобностям, и не так уж часто ей удавалось убедить Его взять ее с собою. Зато ночь была ее временем; ночью можно было быть с Ним постоянно, счастливо засыпать рядышком с благословенным Царем, и даже на двор по ночам Он не шел — для того в доме существовало отдельное цинковое ведерко. Сколько раз, проснувшись от движения рядом, она соскакивала вслед за Ним с кровати и с замирающим от восторга сердцем следила, как рождается плоская, тонкая струйка, как продольно вращается, изгибается книзу и брызжет крошечными капельками, сверкающими при ночнике, а потом гулко ударяется о дно ведра и разлетается там крупными темными брызгами.

Она протягивала руку и, сложив из пальцев колечко, со смехом ловила в него струю. Она ловко вела колечко вслед за опадающей струей, и все равно несколько последних капель падало на руку. Конечно, она сама так подстраивала — просто хотела, чтобы они упали. А потом осушала Царя волосами, губами, щекой.

Однажды ночью, когда она была еще маленькой, Царь изменился. Она проснулась сразу, как только это началось. Он постепенно твердел и увеличивался в размерах. Она обняла его ладонью — Он был горяч; Он рос и твердел прямо под ее пальцами. Она в ужасе откинула одеяло и зажгла ночничок. Горе, горе! Вид Царя был ужасен. Он стал огромным и потемнел. Он заболел страшной опухолью! Он может лопнуть… может отпасть… Что же делать? Отец бормотал во сне, Его дыхание стало прерывистым. Она заплакала. Она не решалась Его разбудить. Внезапно Царь вздрогнул и исторг из Себя недлинную белую змейку. И еще раз. И еще. С каждым разом змейки были короче, пока не стали просто каплями — это была странная белая жидкость, которую ей трудно было разглядеть из-за душивших ее рыданий. Эта жидкость была внутри Царя, подумалось ей; она вытекла, и Царь, верно, сейчас умрет. Значит, и ей жить не надо.

Отец перестал бормотать и лег на бок, Его дыхание сделалось ровным. Она вытерла слезы и стала ждать, надеясь, что Он проснется и, может быть, поможет Царю. Она знала, что Он сердится, когда она его будит. Она прикрыла Его ноги и, сидя рядом с Ним на постели, долго, долго ждала.

Но Он спал.

Постепенно она осмелела, приблизилась и осмотрела Царя. На вид Он казался совсем невредимым — такого же, как всегда, красивого ровного цвета, без видимых ран… У нее появилась надежда. Она тронула Царя, приподняла, посмотрела с другой стороны… Царь был цел. Какое счастье! Но что же произошло? Она подумала бы, что все это ей привиделось, если бы не белая жидкость, быстро сохнущая, но кое-где еще оставшаяся на коже. Она осторожно коснулась пальчиком клейкой, густой капли. Она не знала, как отнестись к этой жидкости. Царь священен; но ведь это — из Него; значит, это тоже священно, как струйка над ведром? Она понюхала каплю, слизала ее языком и не сделала вывода, нравится ей или нет.

Она укрыла Отца одеялом, нырнула в теплую глубь, прижалась к любимому телу и крепко уснула.

Наутро ночной кошмар предстал перед ней во всех его жутких деталях. Она не знала, рассказать ли Отцу. Вдруг Он станет ее укорять, не поверит? Ей трудно было даже найти слова для этого.

Отец был таким же, как и всегда — веселым, нежным, внимательным. Она мучалась, притворялась. Весь день прошел в тягостных сомнениях. А если это повторится? А если болезнь лишь отступила, но вернется снова и все же убьет Царя?

Скажу за вечерними ласками, решила она.

Когда настал сладкий час и Он приступил к Царевне, она не подала виду, что будет как-то иначе. Он ласкал ее как всегда, и это было так же прекрасно; но посреди любви, когда Он стал самозабвенно податливым, она чуть-чуть приподняла руками Его голову и спросила:

— Батюшка, разреши с Тобой поговорить?

Он удивился и даже сменил ласку. Он приподнялся и прилег рядом, подперев голову рукой. Другой рукой Он продолжал ласкать ее, но она видела, что Он нарочно делает это так, чтобы ей хотелось большего.

— Не очень-то славно говорить при любви, — сказал Он с легким укором, и ей стало стыдно. Может быть, зря она…

— Батюшка, Ты же знаешь, — кротко сказала она. — Ничего слаще Твоих ласк для меня нет, и быть не может… Но это так важно! В другое время я бы не смогла.

— Говори, — разрешил Он.

— Батюшка, ночью случилась беда, — она стала рассказывать и почувствовала, как наливается слезами, — наш Царь вспух… Он едва не умер… еще немножко, Он лопнул бы… и из Него…

Она не выдержала и разрыдалась.

Отец прижал ее к своей груди и стал нежно гладить ее волосы. Она судорожно вцепилась в Царя и горько рыдала, осыпая Его поцелуями; она зримо представила себе, что будет с нею, если она лишится Царя.

Ему с трудом удалось ее успокоить.

— Не плачь, малышка, — приговаривал Он, гладя ее, укладывая, — успокойся, глупенькая, Я знаю, о чем ты…

Он принес ей воды, заставил выпить. Она с трудом пришла в себя и сидела на постели, обняв колени руками, зареванная, опухшая, ощущая себя виноватой оттого, что испортила ласки.

— То был не Царь, доченька. Я расскажу тебе… Надо было давно рассказать; Я думал, ты еще маленькая… Царь, как ты знаешь, духовная сущность; а то, что ты видела, был змей — тварь земная, биологическая. Природа, дочка, берет свое…

— Змей, — повторила она. — Как странно!

— Когда появляется змей, Царь отступает. Царь выше того, чтоб бороться со змеем. Царь уступает ему Свое тело — но ненадолго. Как ты видела, змей, исторгнувши семя, изнемогает сам по себе. Потом уползает с позором, а Царь снова велик и хорош.

— Мне не понравился змей, Батюшка.

Отец пожал плечами.

— Немудрено. Он хитер, пронырлив, вообще злокознен; люди считают его врагом рода человеческого… Однако нам, наделенным защитой Царя, он не враг — слишком низок… и жалок… Для тебя будет правильно лишь сторониться его и не обращать на него никакого особенного внимания.

— А…

Она боялась спросить. Он улыбнулся, поощряя ее к вопросу.

— А у других… тоже есть змеи, Батюшка?

— Конечно: ни одному мужу не обойтись без земной сущности. Даже больше: редко кто признает своего Царя, а уж змей есть почти у всякого. Да что тебе до них? У нас с тобой свое Царство. Плохо ли?