– какой вопрос?

– Вы специально решили меня подвезти, чтобы все это сказать?

– Да. Я специально хотела поговорить с вами с неофициальной обстановке, чтобы сказать все это! Кабинет всегда давит…. Это и был ваш вопрос?

– Нет. Как можно добиться успеха в поисках, если рассматривать только одну версию исчезновения?

– А кто вам сказал, что я рассматриваю только одну версию?

– Вы сами. И ваш сотрудник…

– Я сказала вам так вначале еще до откровенного разговора. И потом, я хотела видеть вашу реакцию.

– но у меня не было никакой реакции!

– Это и правильно! Для меня это означало. Что в глубине души вы настолько не согласны со мной и убеждены в своей версии, что не собираетесь даже спорить! Значит, вы явно не верили в гибель детей.

– Я не верю в гибель детей до сих пор!

– Очень хорошо! Значит, можно рассматривать разные версии. А насчет сотрудников… Эта версия – просто официальная, как более простая. Ее взяли на вооружение, но это не значит, что она верная.

– У вас есть другие варианты?

– Я же сказала, что рассматриваю все! И поэтому мне хотелось бы, чтобы вы были со мной откровенны. Особенно, если сможете что-то узнать.

– Хорошо. Я…

– Смотрите, морг. Мы приехали.

Они шли по длинному двору между больничными корпусами. По дороге Жуковская сказала ей:

– Вам наверняка такое зрелище более привычно, чем мне.

– Почему вы так думаете?

– Вы же врач.

– Врач так же тяжело переносит смерть, как и все остальные люди. А, может быть, и еще тяжелей….

Холод. Бесконечный холод. Не хватало дыхания. Воздух стал льдом и забился в ее грудь. Страшный белый свет и запах. Который ни с чем нельзя спутать. И тонкое тело, закрытое белоснежной (как лед) простыней. Пьяненький санитар откинул с лица простыню. Света лежала, немного нагнув голову. Длинные ресницы отбрасывали на бледную кожу синеватую тень. Тонкие пальцы беззащитно застыли на холоде стола. Волосы разметались по простыне. Застывшее лицо неземного спокойствия. И синее ожерелье на шее, страшное синее ожерелье, сквозь которое ушла жизнь. Ей хотелось согреть эти тонкие пальцы в своих. И поправить прядь белокурых волос, небрежно сбившихся у виска. Поцеловать в эти мраморные желтоватые щеки, и, обняв, согреть всем своим телом, попросив прощение за то, что не целовала ее столько лет… Разбудить, повернуть время, закричать, чтобы небо разверзлось и, прижав к сердцу, не отдать в холодную застывшую бездну, не отдать – никогда, никогда… Лицо стало мудрей и спокойней. Лучезарный Светик узнал суровую мудрость смерти. И трогательная беззащитность тонких пальцев рвала сердце, пальцев, упавших на ледяную простыню как поломанные цветы… Все ее тело била дрожь… перед глазами плыли бесконечный ледяные волны. В белом мареве ее Светик расплывалась в прозрачное облако, улыбаясь мудростью своего застывшего спокойствия. Пьяненький санитар, привалившись одним плечом к холодильнику, безразлично смотрел на то, что он видел тысячу раз. Ей не хотелось целовать сестру в присутствии двух безразличных, чужих людей, поэтому она сдержалась от такого порыва, бесконечно целуя ее тонкие черты своим кровоточащим сердцем. Санитар захлопнул холодильник. Света уплыла в вечность. На ледяном корабле последнего в жизни холода, расплываясь радужными кругами в ее глазах навсегда.

Когда ее завели в маленькую комнатку над моргом, она все еще не могла говорить, а тело сотрясали крупная дрожь. Что-то шепнув пьяному санитару. Жуковская вышла и вскоре вернулась с пластмассовым стаканчиком и бутылкой коньяка. Плеснула коньяк ей. Она сделала обжигающий глоток и поперхнулась. Жуковская отдала санитару почти полную бутылку и он ушел.

– Это ваша сестра? Света?

Она безжизненно кивнула. Жуковская знала ответ на этот вопрос не хуже ее.

– Вы, наверное, определили, как врач, причину ее смерти….

Снова – кивок, безлично, безжизненно. Конечно, определила автоматически, иначе и быть не могло. Жуковская подтолкнула к ней бумагу. Протокол опознания трупа № 4713. она внимательно прочитала и поставила подпись в конце. Ей было намного хуже, чем она думала. Так плохо, что она не могла говорить.

– Даже после смерти ваша сестра выглядит очень красивой, – заметила Жуковская, – и юной…

– Она была старше меня.

Это были первые слова, и вырвались они из глубины с мучительной болью…

– Но Света всегда была самой красивой…

Она снова отхлебнула коньяк. Обжигающее тепло разлилось по ее телу. Хоть на мгновение, но ей стало легче.

– Теперь все формальности закончены? – спросила она.

– да. Если вы в норме, то можем ехать дальше.

Она кивнула. Они вышли из морга. Жуковская отлично ориентировалась в цепи коридоров. Когда они вышли на улицу (вернее, в больничный двор), дверь морга захлопнулась, оставляя ее сестру в последнем, другом мире – оставляя теперь навсегда.

«… и храни, Господи, душу рабы твоей, потерянной и заблудшей…». Слова забытой молитвы давались с огромным трудом. Они давались тяжело, но, вырываясь из нее, вырывались словно из самого сердца, очищая от боли и крови. Слова были темной мелодией, сумрачной и тяжелой, словно впитавшей в себя всю горечь мира. Но, отпуская их на волю, ей было легко.

Ранним утром на следующий день маленький черный микроавтобус (катафалк городского похоронного бюро) забрал тело Светы прямо из морга. Она заказала сестре очень красивый гроб – красный, с кружевами и позолотой, и немного мучилась от угрызений совести (от того, что это первый и последний подарок, который она сумела ей сделать). Свету похоронили на Западном кладбище. Это было новое кладбище, недавно открытое и совсем не заполненное. На самой его окраине (примыкавшей к серым мрачным скалам) экскаватор выкапывал большие ямы – общие могилы для неопознанных трупов и бомжей. Пьяненькие кладбищенские рабочие странно посмотрели на необычную похоронную процессию – шикарный гроб, за которым шел только один человек. Она не зашла в местную церковь – потому, что священник не стал бы отпевать самоубийцу и еще потому, что была не в состоянии выслушивать темную кликушескую философию о преступном не равенстве смерти. Для нее любая смерть была преступлением, и была равна. Кроме того, Света вряд ли верила в Бога. В детстве их мать пыталась привить им какие-то христианские идеалы, объяснила хотя бы общие понятия о религии, рассказывала о праздниках. Но ее скептический ум восставал против философии греха и подчинения, а, став врачом, она так часто сталкивалась с болью, несправедливостью, отчаянием и обидой, что растеряла даже то, что было заложено в нее в детстве, оставив для жизни только те понятия, который были связаны с общей культурой (к примеру, соблюдение таких праздников как Пасха или Рождество). И, разумеется, не знала ни одной молитвы. Но, стоя у одинокой могилы на краю кладбища, стоя в отчаянном и страшном одиночестве, она делала то, что ни делала никогда – складывала слова молитвы. И пусть эта молитва не соответствовала никаким церковным канонам, слова ее шли из самой глубины сердца, а, значит (и она чувствовала это) Бог не оставит в равнодушии и забвении. Она молилась о душе своей сестры, прося подарить ей то, что никогда не имела при жизни – покой. «Храни, Господи, душу несчастной рабы твоей, потерянной и заблудшей при жизни, и подари ей частичку своей любви и свет в конце ее земного пути». Комья темной глинистой земли глухо падали на крышку гроба, а ей казалось – падают на ее сердце. Ветер шевелил кусты возле соседних могил. Небо было сумрачным, свинцовым, тучи низко нависали над землей, словно готовясь оплакивать ту, кого стоило оплакивать еще при жизни. Ту, о которой никто не пролил ни единой слезы… И, наверное, оплакивать не ее одну. В отдалении, среди серых могильных камней, двигались какие-то смутные фигуры. Она боялась смотреть в их сторону. Еще в самом начале ей вдруг показалось, что, хоть и двигались на двух ногах, но это люди, обращенные в животных. Издалека она различала в их глазах алчущий, голодный блеск. Кто они были – нищие, местные мародеры, кладбищенские грабители или просто бомжи, устроившие себе дом среди могильных камней? Этого она не знала. И от этого ей было немного жутко. Слез у нее уже не было. Все слезы в одиночестве выплакала накануне, сидя ночью в темной квартире Светы и не находя в себе сил прикоснуться к чему-то из ее вещей, даже к постельному белью. Комья гулко стучали сначала о дерево, потом – друг о друга. Она подняла глаза в небо. Серые тучи торопливо обгоняли друг друга. Внезапно она почувствовала какой-то толчок. Хотя на самом деле это, конечно, был не толчок. Просто почувствовала себя по – особенному конфликтно и неуютно. Она обернулась. За ее спиной, достаточно далеко от могилы, стоял неизвестный мужчина и смотрел на нее. Неподвижно стоял, словно гипнотизируя скромную похоронную процессию. Это был достаточно молодой человек в длинном модном пальто черного цвета, с черными, как смоль, гладко причесанными волосами и в огромных черных очках. Скрывавших почти все его лицо. В сумрачный, дождливый день черные очки смотрелись довольно странно и даже страшно. Вблизи, почти на всей округе пустынного Западного кладбища, не было больше ни одних похорон, вообще никого, кроме темных людей вдалеке (нищих? Бомжей?) и нее, вместе с двумя могильщиками. Значит, этого человека могли интересовать только похороны ее сестры. Удивленная, она сделала шаг назад, повернувшись к нему полностью. Ее раздражали эти темные очки, раздражало то, что не видит ни его лица, ни глаз. Но что-то глубоко внутри (какая-то особенная, глубинная интуиция) подсказывала, что эта темная фигура на кладбище – не спроста. Возможно, этот человек знал Свету. А может, ищет именно ее, чтобы что-то сказать. И тогда она сделала то, что не сделала бы никогда в обычных обстоятельствах: она бросилась по направлению к этому неизвестному мужчине. Он увидел, что она быстро направляется к нему, и сделал несколько шагов назад. Она почти побежала. Он – тоже. Он спасался от нее с такой поспешностью, что для нее вдруг стало делом принципа его догнать. Так они выбежали на центральную асфальтированную аллею, потом – к воротам. Прямо возле ворот стоял темно – синий автомобиль с затененными стеклами. Мужчина бросился прямо к нему, вскочил за руль, машина резко рванулась с места. Он ехал так быстро, что она не успела разглядеть номер. Вскоре машина превратилась в черную точку вдали на грунтованном шоссе, ведущем в город. Расстроенная, она поплелась назад. Могильщики уже засыпали могилу и стояли, ожидая ее.