Флейтист стоял в воде неподалеку от берега маленького озерца. Полосы тумана обволакивали его колени и протягивали свои мглистые туманные пальцы, поглаживавшие, словно лаская, складки его серого плаща. Звуки лились, смешиваясь с потоками тумана, они нашептывали мне что-то, они вызывали у меня слезы, ведь их рассказы были так печальны! Я так и не поняла, что это было, а в памяти осталось одно: все это безумно грустно. Дужка ведерка с овсом скользнула у меня меж пальцев, и я уселась на землю, совсем мокрую, уселась так, словно в ногах у меня не осталось сил.

Он услышал бренчанье упавшего ведерка и повернулся в мою сторону. Он, без сомнения, видел меня, но продолжал играть, выводить свои горестные звуки над озером и зарослями тростника. Только когда мелодия подошла к концу, он отнял флейту от губ.

— Я знал, что ты придешь, — сказал он. — Назови мне теперь свое имя!

Только тогда я узнала его. То был чужак с ярмарки, человек в красной рубашке. Теперь я увидела, что стоял он не в воде, а на плоском камне, наполовину скрытом клубами тумана.

Я почувствовала такое облегчение, оттого что он не Король Эльфов, что вымолвила лишь:

— Дина!

Он кивнул, будто заранее знал уже, как меня зовут.

— Ты ищешь свою лошадь! — произнес он.

— Откуда ты знаешь?

Он слабо улыбнулся:

— Только-только, какую-то минуту назад тут пробежала маленькая серая в яблоках высокогорская кобылка! Может, мы вместе отыщем ее?

Шелк овая, стоя неподалеку, пережевывала луговую траву так спокойно, словно в своем загоне. Я так обрадовалась, увидев ее, что слезы выступили у меня на глазах, но вместе с тем я и разозлилась… На что это похоже — так напугать меня, заставить заблудиться? Но я постаралась, чтобы голос мой звучал, как обычно, спокойно, когда я позвала ее:

— Шелк овая! Вот тебе овес, милая моя лошадка!

Подняв голову, она навострила уши. А потом, резво подбежав к ведерку, сунула туда голову, а я благодарно схватилась за веревочный недоуздок.

— Спасибо! — сказала я чужаку. — Я уже не надеялась найти ее.

— Никогда не следует сдаваться и терять надежду, — произнес он своим особым, странно звучащим голосом. — Разве твоя мать не научила тебя этому?

Я медленно кивнула, не зная по-настоящему, как говорить с ним. Что он здесь делал? Неужели он следовал за нами с самой ярмарки? Внезапно я вспомнила, как лаял и ворчал Страшила, а Каллан прискакал обратно, так никого и не найдя.

— Ты знаешь мою маму? — спросила я.

Неужто мне надо бояться его? Но ведь он нашел мне Шелк овую. Он спас ее от подземных жителей!

— Можно сказать — знаю! Во всяком случае, мы некогда знавали друг друга. Если ты пригласишь меня к себе домой, может статься, мы снова станем друзьями.

Я внимательно смотрела на него, но, увы, у меня больше не было взгляда Пробуждающей Совесть и я не могла решить, лжет он или нет. Вообще-то он на лгуна не похож, но ведь никогда не знаешь… Мама увидела бы.

Может, лучше всего привести его в Можжевеловый Ягодник. Если я вообще смогу найти свой дом…

— Боюсь, я немножко заблудилась, — сказала я.

— Тебе повезло, ведь я мастак отыскивать дорогу! — обрадовался он.

Оказалось, до нашего дома идти куда дольше, чем я думала. Я успела встревожиться, ведет ли он меня куда надо. Положим, он обещал найти дорогу, но ведь он мог нарочно повести нас не тем путем. Но Шелк овая резво трусила, насторожив уши, как обычно делает лошадь, которая чует конюшню, сено и овес, так что я надеялась: она знает, что делает. И спустя некоторое время мы услышали голоса, звавшие нас, я слышала Давина, Розу и матушку.

— Я здесь! — закричала я в ответ. — Я уже близко… и я нашла Шелк овую!

— Дина! — воскликнула мама. — Слава богам! Мы боялись, что ты заблудилась в тумане.

Давин повел Шелк овую в конюшню, а матушка крепко обняла меня. Я почувствовала, что она по-настоящему беспокоилась.

— Матушка! Я едва не заблудилась! — осторожно сказала я. — Но тут я встретила… — Я замешкалась, ведь чужак не сказал, как его зовут, а слова «этого человека» прозвучали бы неучтиво. — Он говорил, что знает тебя, матушка! Он помог мне поймать Шелк овую.

Матушка, разжав объятия, в первый раз обратила внимание на чужака, что стоял на краю двора в своем сером плаще и почти сливался с серыми туманными дымками. Я заметила, как она напряглась. Она была потрясена, а затем словно окаменела.

— Чего тебе здесь надо?

— Пожалуй, ты знаешь…

— Нет!

Голос ее был тверд, как камень. Непонятно каким образом, но слышалось, что ее «нет» вовсе не означало: «Нет, мне не угадать», а совсем другое: «Нет, я знаю, чего ты хочешь, но этому не бывать!»

— Мелуссина!..

— Нет!

Так же твердо, холодно и отвергающе, как в первый раз.

— Убирайся! Оставь меня и моих детей в покое!

— Ты не можешь требовать этого!

— Могу!.. Я не желаю иметь ничего общего с тобой и с твоими…

Она по-прежнему держала руки у меня на плечах, и я почувствовала, что они дрожат. Почему она так боится его? Или гневается, или то и другое. Невозможно сказать.

— Я в своем праве!

— Сгинь! — произнесла моя мать голосом Пробуждающей Совесть, и чужаку ничего больше не оставалось, как повиноваться.

Он склонил голову.

— Как хочешь! — вымолвил он, плотнее закутываясь в свой плащ.

Он повернулся и зашагал прочь, а вскоре туманы целиком поглотили чужака. Но голос его, звонкий и отчетливый, настиг нас, хоть мы не могли видеть его больше. Голос его звучал так, словно он остался рядом с нами.

— Ты не можешь отказать мне в моем праве навечно, — произнес он. — Несмотря на все, я девочке — отец!..

Страшила

Ощущение такое, будто ноги не достают больше до земли. «Я девочке — отец!» Девочке! Это — я?

— В дом! — выговорила мама. Голос ее был столь же серым и тяжелым, как туман. — Идите в дом! Все! Сейчас же!

На кухонном столе по-прежнему стояли тарелки и кружки в ожидании едоков. Это было невероятно. Будто я лишь на миг закрыла глаза, а теперь, когда открыла их вновь, все оставалось с виду прежним, однако же полностью переменилось. Мама захлопнула все ставни и заперла их, выпустила Страшилу во двор сторожить и закрыла входную дверь на задвижку.

А потом сделала то, что часто делали другие женщины как в Низовье, так и в Высокогорье, но никогда — моя матушка. Взяв чашу, она смахнула в нее немного золы из очага. Затем, плюнув на палец, окунула его в золу и начертала черный крест над дверью и над всеми окнами. Молва гласила, будто это удерживает злые силы снаружи!

Обычно ничего подобного мама не делала. Может, она полагала, что для Пробуждающей Совесть эти премудрости ни к чему? Но зачем это понадобилось теперь?

— Матушка!..

— Не сейчас, Дина! — резко сказала она. — Раздуй огонь в очаге! Роза, зажги лампу!

Зажечь лампу среди бела дня! Неужто мы должны жечь дорогое масло, когда все еще брезжит дневной свет? Все перевернулось вверх дном. Все! «Я девочке — отец!»…

Я застыла посреди всего этого, чувствуя лишь, как что-то небывалое колет и щекочет меня от головы до пят, как бывает, когда отлежишь руку.

— Матушка, он…

— Не будем говорить об этом, Дина. Пока не рассеется туман. А сейчас сядем и посидим, а потом Давин расскажет какую-нибудь историю.

Она посмотрела на нас — всех вместе — так, что невозможно было ей перечить. Мы уселись вокруг стола, но я едва ощущала вкус того, что совала в рот, а напротив на сундуке с откидной крышкой сидела Мелли и чуть не плакала, заметив: творится неладное. Лайка, свернувшись клубочком, лежала в ногах у Розы примерно так же, как она делает всегда перед грозой. И вначале никто не произнес ни слова.

— Давин, может, ты расскажешь какую-нибудь историю, пока мы едим? — спросила в конце концов мама.