— Что с ним? — спросил Сецуан.

— Хозяин, он-то думал, что монета золотая, разве не так?

— Возможно.

— Да, но тогда выходит, ты надул его!

— Он был недоволен?

— Нет, но… Но ведь все равно его надули. Что если он теперь это увидит?

— Не увидит. Он будет помнить, что принимал важного господина, хвалившего стол и расплатившегося по-княжески. Он будет вспоминать это с радостью и хвастаться своим соседям. Это, пожалуй, тоже своего рода плата.

— Но этим его семья сыта не будет!

— Брюха они, пожалуй, не набьют. Но радость тоже чего-нибудь да стоит. Сердце хозяина постоялого двора как раз сыто до краев. А после того как я рассчитался с Заведением, мы совсем не богачи. Говорю это, чтобы ты знала.

Может быть, поэтому он и не нанял лодку? И поэтому у нас не было лошадей? И он явно не так богат, как думала я. Или же он снова лгал мне, а на самом деле набит золотом, как сам Князь Артос?.. Что тут думать?

— Ты надул его! — упорно повторяла я.

Маме наверняка показалось бы, что ему должно быть стыдно. Но не похоже, чтобы его мучила совесть. Лишь немного времени спустя он задумчиво сказал:

— Во всяком случае, я не дал ему заколоть петушка!

Да! Так он и сказал.

Мы переночевали в усадьбе, большой оживленной усадьбе, где целая орава старцев помогала с поздним сенокосом. Сецуан заставил хозяйку усадьбы, сухощавую женщину, которая, похоже, сроду не улыбалась, краснеть и хихикать, словно мы с ней были ровесницы. Только и слышалось то тут, то там: «Мессир!!!», «Мессир!», «Если господину угодно…»

И он снова рассчитался жалкой медной монетой. Когда мы все поели — косари во дворе за грубо сколоченным столом, а дворовая челядь — в жилом доме, Сецуан достал флейту и начал играть.

Я попыталась было не слушать. Украдкой скатав два маленьких липких шарика из жеваного хлеба, я заткнула ими уши, но это не очень-то помогло. Звуки флейты обволакивали, будто ласковое мурлыканье разнежившегося кота, а с ними возникали и картины. Ясная звездная ночь, шелест роз, лошадиная морда. Все, что нежно, что и красиво, и сладостно. Запах клевера! Губы матушки, прижатые к моей щеке, когда она целовала меня, желая доброй ночи.

Я заплакала. Слезы потоками лились по щекам, как дождь по оконному стеклу; и я была не единственной. Пока сумерки сгущались над усадьбой, все в доме молча сидели, застыв будто статуи, да и старцы на дворе — тоже. Но, играя на флейте, Сецуан разглядывал меня, на мне покоился его взор. Я знала, что он и играл-то для меня.

Я встала.

И это было вовсе не просто, потому что музыка не отпускала меня. А может, все-таки помогли хлебные шарики в ушах? Ведь пока все остальные сидели с таким видом, будто им больше с места не сойти, я, спотыкаясь, вышла из дверей поварни, мимо слушавших музыку стариков, и направилась к бочке с дождевой водой у стены жилого дома. Я окунула голову в бочку, не обращая ни малейшего внимания на то, что на поверхности воды плавали листья и утонувшие насекомые.

Как несправедливо! Надо же, чтобы эта музыка исходила от такого человека!

Вода стекала у меня по спине, а я стояла с волосами, облепленными дохлой мошкарой, и хотела лишь одного: пусть бы мы все вместе были дома, Нико и Давин, и матушка, и Мелли, и Роза, в Доме Можжевеловый Ягодник, и пусть это будет тогда, когда Нико ничего не слышал о Сецуане и его флейте.

В доме стихло. Звуки смолкли, и долго длилось молчание, прежде чем кто-либо осмелился заговорить. Медленно завязывался разговор.

Сецуан вышел из дома.

— Дина? — тихонько позвал он, вглядываясь в темноту.

Я не ответила.

И все же он совсем скоро подошел ко мне, словно от меня к нему тянулся невидимый поводок, за которым он просто следовал.

— Ты не любишь музыку? — спросил он.

— Не люблю, — солгала я. — Я не очень-то музыкальна.

Я, по правде говоря, надеялась, что он оскорбится, а быть может, и рассердится. Но ни того ни другого не случилось. Наоборот, он так широко улыбнулся, что зубы его сверкнули в сумерках. Словно я сделала правильный выбор. Словно я наконец сделала то, чего он страшно долго ждал. Неужто он знал, что я лгу?

— Иди в дом, дочка, — сказал он. — Нынче вечером я не стану больше играть.

— Не называй меня больше так!

— Как?

— Дочка!

— Почему это так раздражает тебя? Я-то думал, что для вас с матерью истина превыше всего.

Я не знала, что ответить. Он снова улыбнулся, улыбнулся по-своему — медленно и как-то вяло.

— Не оставайся надолго во дворе, дочка! — молвил он и вошел в дом.

Я стояла в сумерках, не зная, войти в дом или остаться. Если я сейчас войду, то окажется, что я послушалась Сецуана. Но и стоять здесь одной-одинешенькой, несчастной, усталой и сонной тоже не очень-то хорошо.

Кончилось тем, что я перелезла через изгородь и забралась в загон, где стоял ослик. Это было не то, что прижаться к мягкой теплой шее Шелк овой, но все-таки лучше, чем ничего, да и ослику пришлось это по вкусу. А мне еще почудилось, что ему по душе, когда его хоть немного погладят, похлопают, словом — приласкают.

Внезапно он поднял голову и навострил свои длинные мохнатые уши.

— Что случилось? — спросила я. — Ты что-то слышишь?

Ну что тут поделать, если у меня привычка разговаривать со скотиной? Они, ясное дело, молчат, но я своего не бросаю. Но ослик умудрился ответить мне. Он фыркнул, вырвался из моих рук и умчался галопом прочь.

Я вглядывалась во мрак. Мало-помалу он сгустился и стал беззвездным. Тучи скрыли месяц и тяжелой завесой висели над морем и холмами.

— Есть тут кто-нибудь? — Голос мой прозвучал тихо и неуверенно.

Неужто мне почудилось, будто где-то наверху, возле сарая что-то прошуршало?

Никакого ответа. Быть может, кошка? Или кто-то из косарей? Но почему бы косарю не ответить? Я не знала. И у меня не хватило мужества подойти к сараю и посмотреть. Я только снова перелезла через изгородь и поспешила в дом, где было светло и полно народу. И ничем тут не поможешь: один из них был Сецуан.

На следующее утро, перед тем как нам двинуться дальше, хозяйка усадьбы дала нам большой сверток с хлебом, ветчиной и всякой другой лакомой снедью. То была самая лучшая провизия, что досталась нам за это время, хотя люди по-прежнему принимали Сецуана, словно князя. Расстояния между усадьбами постепенно становились все больше и больше, а съестного у людей было все меньше и меньше. И уделить нам много они не могли. Здесь, у подножия гор Сагис, почва была скудна и бесплодна. Поля раскинулись узкими террасами, окруженными каменными оградами, чтобы удерживать тощую землю, которая еще оставалась. И приходилось удалять кучу камней и тяжко трудиться, орошая и унавоживая землю, чтобы заставить что-либо вырасти. Не хватало даже травы для скота, так что люди большей частью кормились фасолью, луком да к обеду добавляли несколько мелких сладковатых картофелин. Ну и немного крольчатины у тех, кто побогаче.

Мне казалось, будто мы все шли да шли и никак не могли прийти хотя бы куда-нибудь. Дорога стала каменистой и крутой, она извивалась по-змеиному, так что, пройдя множество миль, можно было, глянув вниз на подножие горного склона, увидеть то же самое дерево, мимо которого ты проходил семь крутых поворотов тому назад. От этого легко было пасть духом.

В самый разгар полуденной жары мы сделали привал, чтобы поесть и передохнуть, да и ослику пора было попастись. Трава была желтой, сухой и кишела кузнечиками, но это ничуть не помешало трудяге ослику. Было так тепло, что, казалось, воздух над скалами мерцал, а блики от моря угадывались где-то далеко справа.

Сецуан вытащил флейту. Я заметила, что она всегда при нем, обычно в чехле на поясе, вроде того, как другие мужчины носят меч в ножнах. Два дня, что прошли после того вечера в усадьбе, он не прикасался к флейте. А тут протянул ее мне.

— Не хочешь взглянуть на нее?

Словно с ядовитой змеи, не спускала я глаз с флейты, которую он держал передо мной.