— Да. Да, да! — сказал тот, что с кошелем. — Вот тебе скиллинг. Однако же убирайся отсюда. Я-то полагал, что люди из Заведения не смеют клянчить милостыню.
Он бросил мне медный скиллинг. Я невольно подхватил его. Но тут же ощутил, как кровь горячо прилила к моим щекам, и уже совершенно точно знал — лицо мое стало краснее вареного рака.
— Не нужен мне твой скиллинг, — в ярости произнес я и швырнул монету ему под ноги.
Болтовня о ценах на холст прекратилась. Но хоть я и поторопился уйти, мне все равно были слышны их возмущенные замечания.
— Ну, слыхана ли такая наглость! — воскликнул один. — Ему мало одного скиллинга!
— Особенно как подумаешь о том, что теперь, когда у нас есть Заведение, нужды клянчить милостыню ни у кого нет! — произнес другой. — Но всегда найдется какой-нибудь бессовестный олух!
Поумнев от оскорбления, я в следующий раз задал вопрос тому, на ком была такая же серая рубашка, как на мне, и этот человек рассказал мне, как найти Серебряную улицу и дом Мессира Аврелиуса.
То был каменный дом со сверкающей черной входной дверью, с дверным молотком, отлитым в виде головы льва. Он так сиял, что я едва осмелился коснуться его. Я ведь уже понял, что серая рубашка делала меня одним из презреннейших в городе. Но ведь сюда мне поручили явиться, так что я поднял львиную голову и постучал.
Служанка отворила дверь.
— Чего тебе? — спросила она. — Господина дома нет, а мы ничего не заказывали.
Я показал ей деревянную дощечку.
— Тут что-то с воротами тележного двора.
— А, вот к нам кто… — ответила она. — Обойди дом, я отворю тебе с черного хода и впущу в кухню.
Она закрыла дверь, не дожидаясь ответа. Я зашагал вдоль дома, пока не добрался до открытых ворот и не прошел через них во двор.
— Теперь вниз! — окликнула меня девушка.
Кухня находилась в подвале, но даже там окна были застекленные, так что все равно гуда прекрасно проникал яркий свет.
— Будешь ждать, пока вернется господин! — сказала служанка. — Он объяснит тебе, что делать. Хочешь чашку чая? И ломоть хлеба? На подносе фру осталось немного от завтрака.
— Да, спасибо! — ответил я. Здесь, к счастью, было все по-другому, не то что в тростниковом лесу…
— Меня зовут Инес! — молвила служанка. — А тебя?
— Давин!
— Ты новичок, разве не так? Я тебя в Заведении не встречала!
Ее карие глаза с любопытством смотрели на меня.
— Мы прибыли позавчера. — ответил я.
— Вот как. Значит, ты еще не привык к этой жизни.
— И не стану привыкать, — сказал я, удивляясь тому, сколько злобы накипело в моей душе, стоило мне подумать о Приюте. — Мы останемся здесь всего несколько дней.
— Все так говорят. Но скажу тебе честно, приятель, эту рубаху… скинуть ее трудно!
— А сколько носила свою ты?
— Четыре года.
— Четыре года?
Я никак не мог себе представить, как кто-то… Спать на этой несчастной деревянной полке! Четыре года?!
Она пожала плечами.
— Здесь не так богат выбор, разве не так? Тебе показывали твою доску должника?
— Мою — что?
— Ну, так я и думала! В этом Заведении никаких подарков не получаешь!
— Это я уже понял! Я трудился в тростниковых зарослях почти два дня!
— Да, и это они также красиво отметили на одной стороне расчетной доски. А на другой стороне записана та сумма, которую ты должен им за еду и пристанище, и за баню, и за одежду. И она немного больше. Не намного. Лишь на столько, чтобы ты наверняка не смог оплатить долг.
— Вон что! Я надрывался, как… Мы нарубили кучу этого несчастного тростника, нагрузили им уйму паромов доверху. Это стоит куда дороже, чем нары и капля ячменной каши.
— Только Заведение решает, что сколько стоит. И твой труд, и ячменная каша!
— Они ведь ни слова не сказали об этом, когда мы прибыли.
— Так они не дураки. Они всегда очень приветливы с новенькими. В самом начале!
— Да, но ведь это надувательство!
— Добро пожаловать в Сагислок! — только и вымолвила она.
— А что будет, если взять и попросту уехать?
— Они называют это воровством, — ответила служанка. — Если они тебя догонят и схватят, то посадят в Сагис-Крепость.
— А это что такое?
— Да ты и вправду новичок, а? — Лицо у нее было такое, будто она никак не могла представить себе человека, слыхом не слыхавшего о Сагис-Крепости. — Это…
Но дальше она ничего не успела сказать. Хлопнула дверь, и чьи-то ножки, топая и спотыкаясь, быстро сбежали по ступенькам. Еще задолго до того, как маленькая девочка оказалась в кухне, мы услыхали ее плач, громкий и обиженный.
— Он ударил меня, Инес, он ударил меня!
Бархатные бантики в светлых локонах, алое бархатное платьице с белым кружевным воротником и серебряными пуговками на плечиках. Ясное дело, господское дитя!
— Ну, ну! — успокаивая девочку, произнесла Инес. — Можно поглядеть?
Девочка вытянула вперед ручку. По всей ладошке разлилось красное пятно.
— Он ударил меня линейкой! Ненавижу его!
Слезы полились по ее пылающим щечкам.
Седовласый мужчина в черном плаще спускался по лестнице быстро, но без суеты.
— Не желает ли маленькая фрекен [9]немедленно вернуться в классную? — сказал он. — Она даже не начинала еще учить текст предписания.
— Нет! — закричала маленькая фрекен, — Ты глупый старикашка, и от тебя воняет! Ненавижу тебя!
От него и вправду исходил не очень-то приятный запах — сладковатый, чуть затхлый, будто от подгнившего сена. Но он не собирался обсуждать это с девчонкой — сверстницей Мелли. Он задыхался от гнева.
— Ну, это уж слишком…
Он круто повернулся, чтобы выйти из кухни, но в дверях, преградив ему путь, стояла женщина в алом бархатном платье, почти таком же, как у девочки, только взрослого фасона.
— Местер Рубенс, — спросила она, — что здесь происходит?
— Я отказываюсь, — прошипел он. — Я не останусь здесь ни одной минуты! И тогда увидим, кого вы сможете нанять, чтобы учить это маленькое чудовище!
— Этого нам не хватало! — воскликнула фру. — Что она сейчас натворила?
— Дерзость! Строптивость! Невнимание! Неслыханная наглость!
— Он ударил меня! — воскликнула девочка и протянула ручку матери.
— Ну вот! Местер Рубенс, разве от битья будет толк?
— Не желаете ли вы, фру, наставлять меня в педагогике?
— Нет! Нет! Разумеется, нет…
— Это дитя не поддается обучению. Мятежна! Такова ее натура, да, говорю откровенно, изъян характера. Там, где надлежит быть естественной женской покорности, я нахожу лишь бунтарство и дикость!
Естественная женская покорность? Вот бы ему познакомиться с Мелли! Или с Диной! Или с мамой!
— Ей просто не хватает брата, Маркуса, — попыталась объяснить ему фру. — Я поговорю с ней. Завтра будет лучше!
— Как угодно! Но без меня! За сим требую отставки! — Он холодно поклонился матери и зашагал вверх по кухонной лестнице.
— Да что ж это такое! — в третий раз воскликнула фру. — Вы, Местер, не можете бросить ученицу! Мы можем… я уверена, что мой муж охотно заплатит больше!
Но Местер Рубенс не дал себя остановить.
— Речь не о деньгах! — резко выговорил он. — Речь о почтении!
И он промаршировал в дверь за последней ступенькой кухонной лестницы и захлопнул ее за собой.
Женщина постояла какой-то миг, потерянно глядя вверх, на лестницу. Затем, опустившись на скамью, разразилась слезами.
— О, Мира! — вскричала она и прижала к себе девочку. — Что ты натворила!
— Он ударил меня, мама! — неуверенно произнесла Мира. — Мама, ты не плачь!
Я никак не мог понять, почему мать так отчаянно плачет. По мне, так пусть бы почтенный Местер Рубенс шел на все четыре стороны.
— Я ведь говорила тебе, Мира, девочка моя! — пробормотала фру, прижимаясь к волосам ребенка. — Ты должна быть милой и учтивой и постараться выучить предписание. Иначе они придут и отнимут тебя у меня!
Тут девочка, всхлипнув, снова горько заплакала.
