В мае 1890 года проездом через Москву Сатиных навестила Елизавета Александровна Скалон с тремя барышнями-дочерьми.

Сергей уже слышал о сестрах Скалон, племянницах Варвары Аркадьевны по мужу. Знал также, что живут они в Петербурге и отец у них очень важный и ученый генерал.

В это утро у Сережи не спорилась фуга на тему Генделя, и, как назло, его впервые отвлекли от работы.

— Вот мои любимые девочки, — сказала тетушка, притянув к себе всех троих. — Сережа, знакомьтесь. Вы должны подружиться.

Сергей мрачно поклонился, и несносные волосы занавеской упали на глаза.

Сестры переглянулись: «С таким подружишься!»

— Они тоже будут с нами летом в Ивановке, — добавила тетя Вава.

— Ах, какая радость! — пробурчал Сергей еле слышно и снова поклонился. Он все еще злился, не зная на кого: на Генделя, на сестер Скалон, приехавших не вовремя, или на себя самого.

Пожалуй, он и забыл бы про них, если бы не постоянные разговоры про Ивановку, разгоравшиеся за вечерним чаем, особенно когда приходил Саша Зилоти. Слушая, Сергей хмурился. Пыль, жара и утомительное многолюдство. Вот все, что сулила ему эта хваленая Ивановка! А он должен работать не покладая рук. Взялся за лето сделать фортепьянное переложение «Спящей красавицы». Заказ был дан издателем Юргенсоном по настояниям Зилоти и с ведома Петра Ильича.

Но все сложилось по-иному.

Упругий топот копыт заглох на проселке. Усадьба зеленым островом надвинулась из степи. Слева открылся огромный синий пруд в камышах и мелком ивняке, дощатая купальня, высокий желтый омет прошлогодней соломы.

Вся Ивановка высыпала навстречу, и Сергей на мгновение совсем растерялся. Три семьи съехались на лето: Сатины, Зилоти, Скалоны с няньками, горничными и гувернантками.

За стол, накрытый на большой веранде, село семнадцать человек. Вся эта шумная компания, как он понял, уже хорошо спелась. Веселые иносказания летали через стол, как мячи, вызывая здесь и там шумные взрывы смеха.

Чувствуя на себе быстрые любопытные взгляды, Сергей внутренне ершился и скупо отвечал на вызовы Сашка с дальнего конца стола.

Из разговора он узнал, что старшую Скалон зовут Татой. Ей пошел двадцать второй год, Леле же было только шестнадцать, а младшей, Верочке, — пятнадцать.

Горьковато пахло отцветающей сиренью. Наперебой щелкали соловьи. В густой тени булькал фонтан, ежеминутно заглушаемый говором и смехом. В эти первые часы Сергей чувствовал себя в Ивановке чужим.

Но новый день, начавшийся ранним щебетом птиц, принес с собой неожиданности.

За завтраком, как и давеча, было шумно. Но вот Александр Ильич, бессменный председатель за столом, сложил салфетку и, глянув на часы, многозначительно кашлянул. Все разом поднялись, и веранда вмиг опустела.

Из окон дома грянуло патетическое вступление к фортепьянному концерту Грига. Тетушку обступили крестьяне, приехавшие лечиться, девушки сели за учебники и диктанты, детвора закопошилась в песке, малиновки защебетали в саду. Дядя Сатин еще на рассвете уехал в поля.

Опомнясь от неожиданности, Сергей ушел в отведенную ему прохладную и тенистую комнату рядом с лестницей и разложил на столе, стульях и даже на кровати листы партитуры Чайковского,

В старом парке царила тень, теснились липы и клены. В молодом пахло свежескошенным сеном; на широких полянах цвели одуванчики, островками стояли березы, орешина, пушистые елки.

Но когда Сергей выходил в поле, его охватывала внезапная тоска. Бескрайняя даль теснила дыхание. Что там, за этой плоской чертой, за дымчатой полоской лиловой дали? Та же полынь, бурьян, молочай, кое-где зеленые полосы озими, загорелые плоские холмы. Только на востоке, на невидимом косогоре безнадежно машет крыльями мельница.

И прошла, наверно, неделя, прежде чем он почувствовал, что земля и здесь та же, что и на Волхове. Стоит только припасть щекой к теплой ее груди, и он услышит ее дыхание.

Вся Ивановка от мала до велика обожала Александра Ильича, его лукавое добродушие, искрящееся в голубых глазах, мальчишеский смех и богатырский раскатистый голос, его блестящий, ослепительный дар музыканта. Даже его слабости — фантазерство и временами паническая мнительность, — казалось, делали его еще привлекательнее.

Вера Павловна Зилоти, урожденная Третьякова, была человеком совсем иного склада. Мелочно-злопамятная и нелепо-ревнивая, она служила вечной мишенью для остро отточенных язычков. Александра Ильича игра забавляла, и он не прочь был сам подлить масла в огонь, оказывая преувеличенное внимание барышням.

Сестра Сатина — Елизавета Александровна Скалон внешностью совсем не походила на брата, огромного добродушного медведя.

По-своему была она и добра и совсем не глупа, но она твердо решила использовать это лето в Ивановке, чтобы искоренить тлетворное влияние на девочек безрассудного отцовского баловства. Ее обязанность — привить дочерям сознание долга перед обществом, в которое им суждено вступить. Если у старшей, Таты, есть еще зачатки здравого смысла, то младшие нередко приводят ее просто в отчаяние.

Присматриваясь к сестрам Скалон украдкой, Сергей еще не придумал, как себя с ними держать.

Сестры, в свою очередь, пытались разгадать, что за птица такая этот долговязый кузен. Еще длиннее делали его высокие сапоги, подпоясанная шнурком белая косоворотка и белая же сдвинутая на затылок парусиновая фуражка. Давеча в Москве он показался девочкам довольно противным зазнайкой. Здесь, в Ивановке, он кажется каким-то другим, даже улыбается.

Однажды в бильярдной, где стояло пианино «для всех и вся», Тата предложила Сергею поиграть в четыре руки. Сергей глянул на нее чуть свысока (ох, уж эти барышни!), однако согласился и взял с полки Четвертую итальянскую симфонию Мендельсона.

— Справитесь?

— Попробую, — коротко ответила она.

Тата играла очень музыкально, хотя и без всяких пианистических приемов. Лишь очень немногие из консерваторских товарищей Сергея так легко и безошибочно читали ноты с листа, как эта по-казавшаяся ему самоуверенной «барышня-генеральша».

Ледок недоверия треснул.

На третий день Тата на правах старшей уже отчитывала Сергея за воображаемую провинность.

В Ивановке любили давать друг другу шуточные прозвища. Так Тата сделалась «Ментором».

Добрая, пылкая и обидчивая Леля была всего на год старше Верочки, но непременно хотела быть взрослой и в девичьих распрях неизменно брала сторону старшей сестры. Она обожала танцы и носила в сумочке портрет известной балерины Вирджинии Цукки, за что ее, Лелю, и прозвали «Цукатиком».

Верочку за крайнюю ее впечатлительность дразнили «Психопатушкой». Тогда это было новомодное словечко. Были, разумеется, и другие имена. Сестры с детских лет за что-то прозвали девочку «Брикки-Брикушей». Сережа про себя называл ее «Беленькой». Как и других, его забавляли ее ребячьи выходки, вечные перебранки с Сашком, который, будучи ее соседом за столом, в пылу ораторского вдохновенья обязательно заезжал локтем в ее тарелку. Храбрая, маленькая Брикки в долгу не оставалась, но среди всеобщего смеха, под укоризненным взглядом матери ужасно краснела.

Шел июнь. Отцветал троицын цвет. Пахло липой. В открытые окна из сада залетал тополевый пух и кружился по комнатам, будя нежные мысли и безотчетные желания.

В саду распевали иволги. Земля жаждала ливня.

А за чертой усадьбы шла своя, совсем иная жизнь. Ветер гонял волны по серо-зеленому морю ржи, кружил клубки перекати-поля, вздымал на большаке вихрящиеся столбы черной пыли.

Солнце палило немилосердно. Звенели жаворонки, а коршун стоял в поднебесье, сторожа добычу.

На свекловичном поле пестрели сарафаны полольщиц.

Долог час до заката! Только и радости — разогнуть на минуту измученную спину в прилипшей от пота холщовой рубахе, глянуть из-под черной, как земля, ладони на марево, дрожащее над дальним косогором, да выпить глоток уже теплой воды из длинногорлого кувшина, укрытого на меже в чахлой тени подсолнуха.