— Товарища Юсупова к выходу!

Его вызывал Сталин.

Вернулся довольный. Сталин интересовался хлопком, расспрашивал подробно о селекции, о механизации. Юсупов рассказал о сортах, выведенных академиком Канашем, урожайных, но созревающих очень поздно, о знаменитом «108-Ф» — детище Румшевича, оправдавшем надежды хлопкоробов. Говорили и о машинах для уборки урожая. Ясно же было, что миллионы тонн — а планировалось увеличить сбор в два, в два с половиной раза — руками не собрать даже с помощью привыкших к «хлопковому семестру» студентов и горожан. В Ташкенте уже работало конструкторское бюро по хлопкоуборочным машинам, были даже созданы опытные образцы, еще неуклюжие и малопроизводительные, как все первое.

О перспективах орошения Сталин предложил доложить Совмину.

Слушали Коржавина — он ко всему прочему мог еще и по-профессорски увлечь аудиторию — с интересом. Тем искреннее сожалели о том, что стране, еще не оправившейся после страшной войны, поднять всю степь пока не под силу: не хватает денег и техники.

Но работы, и немалые, начались. В пятидесятые годы был восстановлен древний канал Эскиангар, подпитывающий Кашкадарью зеравшанской водой, были построены обширные водохранилища: Чимкурганское емкостью пятьсот миллионов кубометров и Пачкамарское, вмещающее 280 миллионов кубометров воды. Восемьдесят тысяч гектаров было возвращено к жизни.

И снова: придет день, и Каршинскую степь пересечет тот самый 165-километровый канал с каскадом насосных станций, 18-метровой высоты агрегаты с лопастями, размах которых превышает 2,5 метра, станут подавать каждую секунду сорок кубометров амударьинской воды на высоту двадцать четыре метра.

Так осуществится полное освоение Каршинской степи. Новые земли будут давать пятьсот тысяч тонн хлопка.

Доклад Коржавина, речи Юсупова открыли перспективу. В этом — суть и самого дела, и характера людей, которые загорелись им и сумели многих убедить в увлечь.

8

В МОСКВЕ

20 марта в день рождения Юлии Леонидовны, над Ташкентом бушевала весенняя гроза, с громом, бледными молниями, проливным дождем. Юлия Леонидовна, верная своему характеру, не выражала вслух то, о чем сказала с детской непосредственностью и верой в чудеса одиннадцатилетняя Инна:

— Папа обязательно прилетит, вот увидишь.

И он явился: шагнул прямо к праздничному столу в мокрой кожанке, широкий и широко улыбающийся, с прутиками приобретенной в Москве кавказской мимозы в руках.

Время его, как время всех подвижников, ему не принадлежало. Но он сумел создать в доме традиции, возмещавшие многое. Эта была одна, которой он придерживался свято: в день рождения жены быть с нею.

Собственный юбилей его, 50-летие со дня рождения, отмечали всего лишь по-семейному. Жена и дети преподнесли ему альбом со снимками, на которых был он. Владик, Инна, Фаина постарались расположить фотографии так, чтобы они отображали, веха за вехой, путь отца. Было приложено и письмо на память. В иных случаях говорят — адрес, но официальный термин этот здесь неуместен, хотя в письме были и фразы, звучащие не по-домашнему. Но иначе обращаться к нему в этом случае нельзя было: такой уж дан был этой семье муж, друг и отец. По отношению к нему естественно звучали слова, которые в ином случае показались бы выспренними.

«Пятьдесят лет — полдень твоей жизни. И к светлому своему полдню ты пришел не с пустыми руками. Во все победные дела любимого народа ты вкладывал свое сердце революционера-большевика.

Ты был всегда в первых рядах борцов за социалистический Узбекистан, борцов за счастливую жизнь.

Мы гордимся тем, что твое имя в народе произносят с глубокой любовью и уважением, и мы, твои близкие, учимся у тебя, как надо служить народу.

Мы учимся, и будем учиться у тебя трудолюбию, скромности, чуткости, твердости духа. Мы хотим так же неутомимо трудиться на благо Отчизны, как трудишься ты…»

Самые близкие товарищи по работе, сотрудники аппарата ЦК, поздравили его тепло и искренне, но без традиционных корзин с цветами и адресов в сафьяновых папках. Зашли в перерыв к нему в кабинет члены бюро, представители партийной организации ЦК — неизменный помощник и друг Владимир Иванович Попов и Гани Ходжаевич Игамбердыев; кто-то произнес короткую речь; пожали ладонь Усману Юсуповичу и вышли.

Не было ни торжественных заседании, ни банкета.

Все могло бы состояться, но знали, как отнесется Юсупов даже к намеку на пышный юбилей.

Указом Президиума Верховного Совета СССР его наградили орденом Ленина. То был шестой орден Ленина, заслуженный Юсуповым.

Не случайно Сталин обстоятельней, чем когда бы то ни было, расспрашивал его о делах и перспективах в хлопководстве. Мысль эта пришла Юсупову в голову, когда он приехал на митинг на Фархадскую ГЭС. Уже давали ток два агрегата. На станции проходили большие торжества в связи с 25-летием республики. Юсупов воздал хвалу и славу всем, кто строил замечательное сооружение и одновременно строил, как он выразился, себя. Тысячи людей пришли на Фархад не очень грамотными; знали единственное орудие — кетмень. Здесь они стали прекрасными мастерами: сварщиками, арматурщиками, бетонщиками, электриками. «Вот, — говорил Юсупов, — наш главный итог наряду с током, который бежит сейчас по мощным проводам от турбин к городам и колхозам».

Жаль, что речь эта, как множество других выступлений Юсупова, не стенографировалась, а магнитофонные записи тогда еще только-только входили в обычай. Дома у Юсупова, правда, уже был трофейный аппарат, подаренный кем-то из военачальников, едва ли не самим маршалом Жуковым, и переданным через товарищей, ездивших в Германию, чтоб получить оборудование, выделенное Узбекистану из того, что было взято как возмещение Советскому Союзу за причиненные воином убытки. (Ничтожная, в общем-то, доля от ущерба, если вспомнить сожженную Белоруссию и разграбленную Украину.)

Впрочем, то, что речи не записывались, способствовало раскованности. Юсупов в таких случаях говорил не только свободней, но и ярче, образней, чем с официальных трибун; позволял себе вполне в народном стиле и солоноватую шутку, и намек, который не для ушей классных дам, особенно если выступал перед такой, как сейчас, аудиторией: сплошь работяги. Грубоватым и добродушным хохотом откликнулись они, когда Юсупов, лукаво сощурившись, отчего глаза его на миг исчезли совсем, бросил, что вот, дескать, поток Ширинсай (Ширин — имя легендарной красавицы) попал ныне в надежные объятия к Фархаду. Не вырвется!

Смеялся и видный партийный деятель, прибывший из Москвы на праздник. Он-то и обронил, как бы между прочим, когда после осмотра блещущего кафелем машинного зала они вышли на верх плотины и с извечно присущей людям заинтересованностью смотрели на падающую с шумом воду, что вот, мол, наверное, станем мы вскоре соседями.

Юсупова мучила жажда. Он полагал, из-за того, что долго говорил, но после митинга уже выпил чайник зеленого чая, а во рту было сухо вновь, и голова кружилась, и в затылке ныло. Он, пренебрегающий, как это принято у людей из народа, тем, что называется прислушиваться к себе, к своему организму, все же отметил это, и видный работник, не дождавшись реакции на свой намек, тоже обратил внимание на то, что вид у Усмана Юсуповича нездоровый.

Домашние вызвали к нему врача. Вскоре был поставлен неприятный диагноз — диабет.

В клинику он не лег. Подлечился медикаментами, почувствовал себя лучше и уже усмехался по поводу болезни, огорчая Юлию Леонидовну своей беспечностью. Нет-нет появлялся в шутках Юсупова, которые он позволял себе в семенном кругу, оттенок грусти, когда он говорил, что вот, мол, скоро поменяет воду, может, она окажется целебней.

Его ждало назначение на почетный всесоюзного ранга пост — министра хлопководства СССР. Он узнал, конечно, об этом гораздо раньше, чем был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР. Хлопок был его родным делом, и все же…