Он сделал выводы — не случайно же все факты, которые приводились на съезде, относились к 1941–1946 годам. Но на критику не сетовал ни тогда, ни после. Готов был, если заслужил, понести любое наказание. Кстати, еще одна юсуповская черта: когда приезжали проверочные комиссии, требовал, чтобы им показывали все как есть, ничего не скрывая, не лакируя. Был случай, человек, не очень долго проработавший в ЦК, доложил не без довольства собой, как ловко составил он сводку для Центра: и все — правда, и не заметны изъяны.
— Оставьте, — сухо сказал Юсупов, изучил документы, а час спустя позвонил в отдел и сказал товарищу, что ему лучше уйти на практическую работу (тот был агрономом). Объяснил все же: — Партия стояла и стоит на правде.
Ради этой святой правды мог и брата родного не пощадить. Понимать это следует не фигурально.
Брат его, Исан Юсупов, всю жизнь прожил в том же Янгиюле, бывшем селении Каунчи, и неподалеку от него — в Чиназе и Шуралисае. Трудился сперва так же, как Усман и Назира, на том же хлопкоочистительном заводе; вступил в партию, его избрали секретарем заводской организации, потом был председателем райисполкома, а в годы войны — секретарем Янгиюльского райкома партии. Усман Юсупович роли в этом выдвижении, однако, не сыграл. Может, сыграла роль общая фамилия, но тут уж он был ни при чем. Случалось, Усман Юсупович помогал устроиться, рекомендовал на хорошую должность людей, которых знал. Исан — не в счет, а он боготворил старшего брата и — едва ли не первый признак заурядности — пытался подражать ему. Но в отличие от Усмана, вспылив, не в состоянии был мгновенно остановиться, трезво взвесить обстоятельства, даже прощения попросить, коль оказался виновен перед кем бы то ни было. Исан надувался, как капризный ребенок, стоял упрямо на своем. Юсуповская решительность в нем обернулась самоуправством. Он научился требовать по-юсуповски, чтоб делалось дело. Он, казалось бы, тоже по-юсуповски не щадил себя: пропадал в полях с утра до ночи, знал только работу; прыгал, сутулый, небрежно одетый, с грядки на грядку, сам ковырялся в земле. Казалось бы, так же вел себя иногда и Усман, даже будучи секретарем ЦК. Но только со стороны это выглядело похоже. В том же Янгиюльском райкоме Усман мог в течение часа терпеливо, с непроницаемым лицом выслушивать доклад о положении дел в каждом из восьмидесяти колхозов, о том, какие и когда даны указания для исправления упущений и недостатков. Выходил, отправлялся надолго в поля, а затем секретари узнавали, что Юсупов проверял правильность каждого из этих указаний и то, как выполнялись они. Как вывод — хвалил («Продолжайте так же») или ругал («Плохо работаете: не слушают вас на местах. Формально указания даете, без знания дел») и приводил факты, красноречивей которых не найти. Он руководил партийным комитетом, Исан подменял собой звеньевого. Вытаскивал на свет божий, корил, кипел, грозил. Заботы о мелочах, об авторитете, а понимал он его как мгновенное и безусловное повиновение со стороны кого бы то ни было, поглощали все его дни, годы. Душу точило сознание, что вот не слушаются, обманывают его, Исана, даже в колхозе, которым он поставлен руководить, а Усману подчиняются беспрекословно все наркомы. Злился, командовал, нередко невпопад.
Многое от Юсупова скрывали, щадя его, но он не прощал случаев, подобных тому, когда Исан сорвал с распределителя на плотине замок и пустил воду, которая шла в Чиназ, к себе, на полив янгиюльских полей, а товарищ из ЦК, приехавший проверять жалобу чиназцев, рассудил, что лучше, дескать, замять дело, в котором замешан юсуповский брат.
— Какой ты уполномоченный партии? — в сердцах оказал Юсупов. — Тебя в шею гнать надо!
Руководителем райкома Исан был слабым, и Юсупов послал к нему вторым проверенного человека Николая Сидоровича Стройчука. Нередко ночью Николая Сидоровича будил звонок.
— Х-х, х-х!.. — слышалось знакомое придыхание в трубке, и дальше: — Здравствуй! Что у вас за семейные отношения с Юсуповым? Почему вы его покрываете? У него аппетит разгорелся, директора МТС избить хочет. Так вот: на бюро пусть вызывает, но безо всяких этих угроз: «Я тебя судить буду».
После первой же районной конференции Стройчук сменил Исана на посту первого секретаря.
Исан страдал вдвойне. Он очень дорожил мнением брата о себе, и, когда Юсупов, навестив мать, приглашал и Исана, тот был счастлив и радостно сообщал всем: «Помирились».
Айимнисо жила все в том же старом домике на полдороге между Янгиюлем и сахарным заводом. «Ая» — так называл ее и Юсупов, и все близкие — до глубокой старости трудилась. Была она искуснейшей вышивальщицей. В тяжкие годы жизни в Каптархоне ремесло ее единственно и спасало семью от голодной смерти. Сейчас вышивала тесьму для невесток, тюбетейки для внуков и внучек. Нет-нет к ней заезжали старшие из них, иногда жили подолгу, учась у нее певучему, образному народному языку; в городе такого не услышишь. Усман Юсупович, как все мы, был убежден, что вкуснее матери никто не готовит. В минуты усталости душевной, находил прибежище у нее. Сидел на айване, слушал неторопливые старушкины речи. Была ая не очень грамотна, но в жизни разбиралась, да и сама была к свое время активисткой: в родную Каптархону ездила агитировать женщин, чтоб сбросили паранджу.
— Мать для каждого из нас — святой человек, — Юсупов относил это ко всем матерям на свете. Виктор Орда — шоферская профессия никогда не склоняла его к сентиментальности — и сейчас рассказывает прерывающимся голосом о том, как в воину, если случалось ехать поездом в Москву, Усман Юсупович распоряжался, чтобы ко времени приезда в Оренбург — там жила мать Виктора — уже был накрыт стол. Он сам приглашал Дарью Федоровну в вагон, сидел вместе с ней за чаем, расспрашивал о житье-бытье. Не забывал сказать помощнику:
— Позвоните в обком. Пусть пришлют дежурную машину, отвезут старушку домой.
Последнее желание аи было, чтоб похоронили по-новому, в гробу. Умерла она в пятидесятые годы. Была свидетельницей и славы старшего, и той поры его жизни, когда он, уже немолодой человек, больше всего нуждался в слове матери: не по существу своих переживаний и нелегких дум — утешать себя не позволял даже ей, а в материнских речах, ничего особенно не значащих: о том, какой уродился нынче сочный виноград, о пользе гранатового сока, выпитого натощак (у Юсупова нашли диабет). Она была мастерица на вещи, согревающие душу.
Всегда уезжал от нее просветленный, готовый вновь окунуться в дела, планы.
В ту пору, когда переизбрали Исана, мысли Юсупова были устремлены в близкое будущее, хотя еще шли бои и еще не вся советская территория была освобождена от врага. Республика жила уже не только войной, но и заботами мирного времени. Строили электростанции, была заложена Ангренская ТЭЦ на угле, Алмалыкский свинцово-цинковый комбинат, суперфосфатные заводы в Самарканде и Коканде. Ясно было, что вступят в строй они через несколько лет, а значит — уже после победы, в которой никто не сомневался.
— Думайте о том, как военные заводы будут работать на хлопководство, — напоминал ответственным работникам Юсупов. И уже составлялись новые производственные планы, технические задания для Ташсельмаша, который вместо мин должен был выпускать, как только появится хорошая конструкция, хлопкоуборочные комбайны; для Узбексельмаша (вместо речных и якорных мин — сеялки); для Узбекхиммаша (не минометы, а химическое оборудование); для экскаваторного (не авиабомбы, а свои родные машины); для Ростсельмаша (он станет Текстильмашем, крупнейшим предприятием такого рода в стране); для каждого из 270 эвакуированных и 150 собственных крупных предприятий.
Думая о близком будущем, говорил, что у людей появится потребность в веселье, а кроме того:
— Ты пойми: Халима или Кары Якубов… Такие же не каждый день рождаются. Надо сохранить их голоса для внуков.
Нашел время, созвонился с Москвой, с наркоматом, послал уполномоченного в Подольск: может, найдутся прессы. Там действительно обнаружились два пресса на свалке машиностроительного заводи. Их привезли в Ташкент. Здесь установили в глиняной времянке, и вскоре на заседании бюро ЦК слушали первые пластинки: гимны Советского Союза и Узбекской ССР.
