— Ну-ка покажи ружьишко. Поди, все изгадил уже? — обратился Шамин к мальчику, побледневшему от ядовитого табака-самосада.
— Живит оно у меня, дядя Шамин, — пожаловался Ваня, неохотно снимая с плеча любимую берданочку.
Старая берданка, в стволе которой было много непоправимых раковин, удручала охотника, и он серьезно, насупившись, начал ругать Ванюшку самыми непристойными словами.
Ваня, смущенный руганью, не рад был перекурке и хорошему вначале обращению с ним, как со взрослым мужчиной.
— Ружье что ребенок — ухода требует, тогда и живить не будет… А так разве можно? Эх ты, лодырь, лодырь! — кричал грубым голосом Шамин. — Выпороть тебя, щенка, нужно!
И мальчику уже казалось, что вот-вот рассердившийся сторож и в самом деле отлупит его ружейным ремнем.
— Дядя, я его в день два раза чищу, хотя и не стреляю. А уж после охоты обязательно мою горячей водой и смазываю, — плаксиво, взволнованным голосом оправдывался Ваня.
Шамин искренно любил Ванюшку. Он понял, что мальчик разволновался, смягчился и уже обычным добродушным тоном начал поучать, как следует поступать в том случае, если ружье живит.
— Вот в этом-то и закавыка, молодой мой человек, что вот вдаришь по утке, а она из-под твоего носа и боком, и без крыла, теп, теп… и ушла в камыш, а там ее, черта, ищи-свищи… Дело тут сложное. Вы, молодые, слушайте стариковские советы — и все пойдет на лад.
Восторженно глядя прямо в рот Шамину, Ваня не выдержал и перебил его:
— Дядь, ну а как же так, чтобы не живило?..
— Я и говорю — надо сначала порядки знать, а потом на охоту идти. Ну вот, к примеру, я прицелился. — И Шамин, легко вскинув ружье, ловко взял на мушку верстовой столб. — Прицелился, допустим, в утку, нет, постой, в пару сплывшихся уток, а чуть дальше от пары по выстрелу еще одна плывет…
Шамин, забыв службу, забыв все на свете, затаив дыхание, прилег на шпалы и, словно перед настоящими утками, замер со вскинутой берданкой.
Ваня смотрел на легкие и осторожные движения дяди Шамина, и ему стало казаться, что они уже на озере, а не на раскаленном полотне железной дороги.
И уже шепотом на ухо пригнувшегося Ванюши сторож продолжал:
— И вот оттянул я курок, прицелился и… хлоп по паре!
Раздался выстрел. Бумажные пыжи разлетелись по линии цели, и только черный дым вонючего пороха окутал верстовой столб, в который влепилась дробь.
Ваня бросился считать, сколько дробинок попало в цель, в то время как Шамин, ошеломленный неожиданным выстрелом, пускал матерщину по адресу всех богов нашей планеты.
— Дядя, а дядя, двенадцать штук всадил! Эк ты мастито стреляешь! Вот бы мне так! Сразу бы по две, а то и по три укладывал.
И Ваня, обрадованный, что ружьишко, несмотря на все укоры в плохом обхождении, все же бьет хорошо, побежал к Шамину.
— Ну вот и ничего, ружьецо у тебя лихое, — с деланным спокойствием ответил Шамин и, встав на ноги, отдал берданку владельцу.
Ваня вытащил стреляную гильзу, положил в карман заплатанных штанов и вдруг густо покраснел: он вспомнил, что стащил у отца последний заряд и что больше патронов нет ни в карманах, ни в патронташе, надетом только для солидности, И Ваня, отвернувшись, вытер рукавом глаза.
— Ты что, паря, ногу ушиб, что ли? — притворно забеспокоился Шамин.
— Да ведь патрон-то ты последний у меня выпалил!.. — И настоящие слезы обиды подтвердили всю серьезность создавшегося положения.
Шамин растерялся: он и впрямь не знал, что ему делать с этим огольцом.
Грохот приближающегося поезда вывел из состояния нерешительности двух друзей.
Поезд шел под уклон, и было видно, как задние вагоны возвышались над трубой красивого паровоза.
Шамин столкнул Ванюшку с пути, а сам вскинул зеленый флажок, вытянулся в струнку, встречая нежданного гостя.
Быстро окинув тревожным взглядом мелькавшие колеса поезда — не дымят ли где буксы, Шамин долго смотрел вслед, пока не скрылся силуэт экспресса. На задней площадке он заметил какое-то должностное лицо. Довольный, что не прозевал этого дьявола и не нарвался на выговор или на штраф, сторож уже веселым голосом окликнул приунывшего Ванюшу:
— Эх ты, охотник! Что же это с одним зарядом, а? Ну ничего, пойдем к дому… Мне скоро меняться… — И Шамин показал флажком на солнце, единственные часы, которым он, безусловно, доверял. — Уж около четырех… Вот мы сядем с тобой, Ванюша, да и наделаем дроби зарядов на двадцать. И тебе зарядов пять перепадет, а к вечерку тронемся на озеро.
И Шамин, отдав ключ и молоток обрадованному неожиданным исходом Ване, не спеша поплелся к виднеющемуся вдалеке разъезду.
Мальчик торопил утомившегося за день сторожа, а Шамин, тяжело дыша, ворчал:
— Да куда тебя так несет? Потише, босячонок! Но слова сторожа уже не действовали на мальчика. Ваня думал о пяти, о целых пяти настоящих зарядах
к своей любимой берданке и все ускорял шаги по острой гальке полотна.
— Да ты постой, не гони старика. Лучше иди вот рядом да гляди, не лопнул ли рельс где, не отвинтилась ли гайка, костыль не вылез ли… А то прет — глаза на небо. Эх ты, охотник! — И бородатое лицо Ша-мина светилось добротой и лаской.
Ваня пошел рядом, смотря то направо, то налево на бесчисленные костыли и гайки. Но все это не лезло ему в голову сегодня, он не хотел даже спрашивать, что случится, если вытащить болт или костыль или если рельс лопнет.
Он даже не хотел сегодня слушать рассказы, на которые был такой мастер дядя Шамин, о страшных крушениях.
— Дядя, а дядь, ты так и не договорил мне, как же с ружьем быть, когда оно живит?
— А, вспомнил, прохвост ты эдакий! Ну ладно, только не торопись. Уж расскажу все, да уговор помни: никому не говори.
— Истинный бог, дядь, не скажу. Вот те крест! — И точно, это было наивысшей клятвой, Ваня обвел себя размашистым крестом. Он крестился искренно, хотя ровно через минуту забывал о клятве.
Шамин ласково посмотрел на мальчика и начал издалека:
— Ну вот допустим — стоишь ты вечером в камышах. Место себе выбрал сухое, а там напротив тебя плесо небольшое — на выстрел, не шире. Сидишь ты потихоньку, а уток вот нет и нет. Эх, ты думаешь, какая досада, а ружье у тебя наготове — курок даже взведен, только давай уток, да и все! А их нет и нет… Да, думаешь, дай-ка закурю пока, а то, когда солнце сядет, се-рянку зажечь опасно — утка отблеска боится… И только взялся ты за кисет, ¦ как вдруг… с-с-с-с… засвистели крылышками… Ты кисет за пазуху, пригнулся — не дышишь… Эх, думаешь, дурак я, дурак, и черт меня дернул закурить, застали меня утки не в боевой позе, и ты как был боком к плесе, так и замер. Ну, вот слышишь, посвистели крылышками, а потом шшисс-ш-ш-шс-шс… на воду одна, ш-ш-ш-и-сс на воду другая, и еще штук пять! Ну, думаешь, пропало все! Как повернешься, треснет под ногой камышинка и уйдут утки, а тут, как назло, ветра нет и одна тишина всему озеру хозяин. Покричали утки, огляделись и начали себе нырять, чтоб покормиться травкой на дне или какой-нибудь букашкой. Ты только всплески слышишь. Тебя аж в жар всего бросает, но тише, тише: испугаешь птицу и зря просидишь… И вот, Ванюша, совсем по воздуху ты переносишь одну ногу назад, потом другую, встал на колени, ружье в руках и через редкий камыш видишь — бог ты мой, ядрена лапоть! — видишь совсем рядом, и вскакиваешь во весь рост — и бух в самую середину… И сразу опять лег. Рассеялся дым, и видишь ты, мать честная, только одну подбитую утку. А по плесу только один пух. Вот, думаешь, эка досада, живит ружье, живит — и все!..
И Шамин только здесь заметил, что в охотничьем экстазе он проделывал все движения, о которых рассказывал Ване: останавливался, затем лежал в камышах, стоял перед мнимым плесом, теперь вновь очутился на коленях, поглядывая через стебли камыша на подбитую птицу.
Ванюшка, зачарованный, дрожал от переживаний, бессознательно повторял все движения Шамина. Хорошо, что в это время на путях сибирских дорог было тихо и безлюдно, а то посторонний наблюдатель мог бы принять их за сумасшедших или — хуже того — за заговорщиков.
