14 июля 1789 года пала Бастилия, во Франции свершилась революция. Узнав об этом, Казанова был безмерно потрясен. Причисляя себя к людям просвещенным, он, в отличие от великих просветителей, никогда не намеревался изменить существующее мироустройство. Ему всего лишь хотелось занять место среди благородного сословия и власть предержащих. Высмеивая венецианских аристократов (за что он вторично был изгнан из Республики), он жаждал доказать свое право встать в их ряды, а вовсе не порочность аристократического правления. Если бы все эти Карлетти и Гримани приняли его в свой круг, обошлись бы с ним как с равным, ему бы и в голову не пришло писать против них памфлеты. Французская революция разрушила уютный и понятный мир, где Казанова чувствовал себя как рыба в воде, уничтожила аристократию, за счет предрассудков и тщеславия которой процветали мошенники и авантюристы, подобные Казанове. 21 января 1793 года творцы революции пошли еще дальше: они казнили короля. Выступая против роскоши, разврата и коррупции, уничтожая сословные различия, провозглашая разум и добродетель основой мироустройства, а свободу, равенство и братство — основой отношений между людьми и народами, революционеры беспощадно уничтожали всех, кто был не согласен с их лозунгами и политикой. Вместо всеобщего братства во Франции начался террор, унесший сотни тысяч ни в чем не повинных жизней. Благими намерениями вымощена дорога в ад.

«Франция была родиной для чужестранцев. Родина ли она нынче для самих французов? Прежде деспотизм являлся нам в виде приказов об аресте без суда и следствия. То был деспотизм короля. Теперь же предстает перед нами деспотизм народа, невоздержанного, кровожадного, необузданного; он сбегается в толпы, вешает, рубит головы, убивает всякого, кто, не будучи сам народом, осмелится обнаружить свое мнение», — пишет в «Мемуарах» Казанова. В безвестности сгинул авантюрист Сен-Жермен, сложил голову на гильотине авантюрист барон Тренк, покинул Европу Лоренцо Да Понте. Любезный сердцу Казановы Париж теперь был закрыт для него навеки. Самым страшным ругательством в устах Казановы становится слово «якобинцы», коими именуют себя грозные сторонники революционного вождя Робеспьера, узаконившие в 1793 году кровавую политику террора. Возмущенный Казанова пишет Робеспьеру длинное письмо, пространно доказывая, что тот ошибается, уповая исключительно на людскую добродетель. Кому как не Казанове знать цену этой добродетели! Ведь он, как сказал в одной из своих речей Робеспьер, принадлежит к тому самому племени «ловких мошенников», которые, «возведя эгоизм в систему», «честность почитают не обязательной», а на мир смотрят как на свою вотчину, где каждый волен добиваться успеха любыми способами. Ответа на свое послание Казанова, разумеется, не получил. А может, неуверенный, что письмо дойдет до адресата, он его просто не отправил? Не раз на страницах писем Казановы появляются горькие реплики по поводу революционных событий во Франции. Вольнолюбивый авантюрист Казанова тяжело переживал утрату старой Франции и наступление новой эпохи, рождение новых идеалов и новых людей. Его жизнь осталась в аристократическом галантном веке, разбитом революцией.

А в замке Дукс время остановилось и замерло. Вспоминая о жарком солнце Италии, Казанова, не успевая отогреться за лето, вновь вынужден был кутаться в накидки и одеяла, спасаясь от весенне-осенней сырости и снега. Чтобы как-то скрасить постылое одиночество Казановы, Сесиль Роггендорф, последняя платоническая любовь Соблазнителя, подарила ему маленькую собачку. Авантюрист назвал ее Мелапиги (Чернозадкой). Собачка сопровождала его повсюду, ела вместе с ним, спала в его комнате, а так как Казанова не имел привычки гулять с любимым питомцем, то делала свои дела собачка прямо в комнатах, чем вызывала жгучую ненависть прислуги. В конце концов мажордом и его помощники отравили ее. Казанова долго оплакивал потерю четвероногой подружки и посвятил ей немало скорбных страниц. Узнав о гибели несчастной собачонки, княгиня Лобковиц прислала ему взамен левретку, но новая собака не сумела занять место Мелапиги в сердце Казановы, и ее пришлось у него забрать.

Постепенно писание становилось единственной отрадой старца, теперь он чаще писал, чем читал. Но ведь именно умение письменно выразить свою мысль возвышало его над той средой, откуда он вышел, и ставило вровень с титулованными избранниками, которые так никогда и не признали его своим. Постоянная переписка, многократный пересказ одних и тех же событий (адресатов было несколько) зародили в нем мысль о написании мемуаров, тем более что опыт подобной работы у него уже был: опубликованные рассказы «История побега из Пьомби» и «Дуэль, или Очерк из жизни Д. К., венецианца» разошлись мгновенно. Еще у него накопилось немало писем, включая собственные (некоторые он, прежде чем отправлять, переписывал, оставляя себе копию), с помощью которых всегда можно было восстановить подзабытый эпизод.

И вот, сев за письменный стол, взяв перо и положив перед собой чистый лист бумаги, он принялся вспоминать шалости юности и похождения зрелого возраста, любовниц, друзей, врагов, министров, монархов, гостиницы, где протекала его жизнь, кафтаны и жилеты, которые довелось ему носить, вспоминал, сколько денег прошло через его руки и сколько раз этих денег ему недоставало; он переживал свою жизнь заново. Хорошая память, подкрепленная тщательно сохраняемой обширной перепиской, позволяла Казанове восстанавливать мельчайшие подробности своего прошлого. А когда подводила память или терялось письмо, на помощь приходило воображение; и он описывал события в угоду не столько истине, сколько себе. И Казанова вновь зажил привычной ему жизнью, его вновь окружали красивые женщины, он вновь куда-то мчался, что-то устраивал, кого-то любил. Он не стеснялся ничего, рассказывал о своем ночном горшке, о своих мошенничествах, и мелких, и крупных, о сифилисе, о приступах обжорства и вспышках гнева, о знатных любовницах и о походах к потаскухам. Он наслаждался словами, они приобретали цвет, вкус, запах, тепло. Стесняться было некого, в записках он заново проживал свою жизнь и делал это так, как привык, не отделяя хорошего от дурного, все проявления жизни почитая за благо.

Оказавшись в одиночестве в замке Дукс, Казанова-актер мучился, оставшись без зрителя, Казанова-рассказчик — без слушателей, иначе говоря без возможности самоутверждаться. Начав писать «Мемуары», Казанова приобрел читателя — совершенно иного, зато гораздо более многочисленного почитателя, которого он с самых первых страниц стал именовать своим приятелем и добрым знакомым. Дабы расширить круг будущих знакомых, он писал свои «Мемуары» по-французски, на языке просвещенной Европы, а ее знаменитый Авантюрист изъездил вдоль и поперек. Вместе с читателем он обрел славу, которой так не хватало ему при жизни, и — бессмертие.

А покидая рабочий стол и выходя за пределы кабинета, Казанова вновь оказывался в пустынных коридорах замка, среди враждебных ему слуг, старавшихся перещеголять друг друга по части измышления пакостей для библиотекаря. Всех превзошел Видерхольт. Выдрав из какой-то книжки Казановы его портрет, он фекалиями прилепил его в уборной. Разъяренный Казанова помчался к мировому судье Дукса и потребовал сурово наказать обидчика. Судья ограничился внушением и порицанием. В былые времена Казанова непременно вызвал бы гнусного шутника на дуэль или же попросту отколотил его палкой, но сейчас ему пришлось проглотить обиду. А вскоре на Казанову обрушилось новое несчастье. Для издания своих трудов он занял у дрезденского ростовщика восемьдесят талеров под проценты. Настал срок уплаты, ростовщик грозил пожаловаться графу, и Казанова, не желая огласки, продал шубу, чтобы расплатиться. На дворе стояла зима, и Казанова писал своим корреспондентам: «Я запасаюсь терпением, сижу в замке и никуда не выхожу. Все проходит, и зима тоже пройдет. Это еще не самое худшее. В комнате у меня тепло, меня окружают любимые книги, и я беседую с ними, как со старыми друзьями. Вчера приходили с приглашением на бал, должный состояться в поместье неподалеку. Будет много красивых девушек. Однако я отказался, ибо в последнее время стыжусь совершить глупость или нелепость, отчего все кругом веселятся, а мне становится дурно и я начинаю опасаться за свое здоровье. Не желая укорачивать дни свои, я более не ходок на балы». Рассуждения, достойные не Горация, но Сенеки. С годами Казанова становился истинным философом.