И вот как-то утром к Казанове пришел взволнованный Мануцци и сообщил, что на днях он отказал в деньгах барону Фрайтуру, тот поднял шум, и пришлось приказать более не впускать его. Однако сегодня ему принесли от него записку, где он грозился пустить себе пулю в лоб, коли Мануцци не даст ему взаймы сто пистолей.
— Три дня назад он говорил мне то же самое, а я ответил, что стреляться из-за ста пистолей глупо. Разобидевшись, он стал вызывать меня на дуэль, но я отказался. Советую и вам не давать ему денег.
— Не могу. Вот сто пистолей. Отнесите их ему от моего имени и попросите расписку, какую подобает, где он пообещает непременно вернуть долг.
Восхищенный подобным великодушием, Казанова отправился к Фрайтуру и нашел его в чрезвычайно возбужденном состоянии. Полагая, что волнение барона проистекает из-за безденежья, он вручил ему пистоли, получил в ответ требуемую расписку и, распрощавшись, пожелал ему доброго пути. Уходя, Казанова заметил, что Фрайтур по-прежнему был вроде как не в себе. Пообедав с новым посланником, обласкавшим Казанову еще более, чем предыдущий, он направился домой, три дня никуда не выходил, а затем, как было договорено, вновь отправился обедать к посланнику. Но в дом его не пустили, сообщив, что принимать не велено. Такой прием был подобен грому среди ясного неба. Казанова быстро написал записку Мануцци, прося его разъяснить причину столь резкой перемены отношения к нему, и отправил ее со слугой. Записку вернули нераспечатанной и сообщили, что отныне двери дома для него закрыты. Изумленный донельзя Казанова пообедал без всякого аппетита и, по испанскому обычаю, отправился на сиесту, дабы в это спокойное время все обдумать. Тут как раз принесли письмо от Мануцци, но дожидаться ответа посланец не стал.
В конверте оказалось два письма; автором одного из них был барон Фрайтур, и адресовано оно было Мануцци. Это послание Казанова прочел первым. Барон просил Мануцци дать ему сто пистолей безвозмездно, а взамен обещал вывести на чистую воду врага, который, по его словам, давно и успешно прикидывается лучшим другом молодого человека. Во втором письме, написанном самим Мануцци, Казанова обвинялся в предательстве и лицемерии. Молодой венецианец с гневом заявлял, что Казанова, обманом выведав все о его прошлом, о происхождении его титула, равно как и прочие подробности из его жизни, рассказал все Фрайтуру (не исключено, что и еще кому-нибудь). Поэтому он советовал Казанове без промедления покинуть Мадрид, ибо вряд ли приличные люди станут водить компанию с наглецом и предателем. Мануцци подробно расписал, что поведал ему Фрайтур, и Казанова с ужасом осознал, что все это мог рассказать барону только он один. Сам того не желая, он действительно совершил предательство по отношению к Мануцци, разболтав (просто так, к слову пришлось) случайному знакомцу то, чего воистину рассказывать не принято, тем более про друзей. Да, но он считал Фрайтура порядочным человеком! Хотя тут он, конечно, лукавил: он прекрасно знал, с кем имеет дело, но стихия слова увлекла его… Однако совет Мануцци показался ему дерзким: как он смеет ему указывать, он сам знает, когда ему уезжать! Решив прибегнуть к поистине спасительному лекарству — сну, Казанова в смятении отправился спать; на душе у него было гадко, на совести — нечисто, в голове — ни единого решения.
Пробудившись, он написал соотечественнику длиннейшее письмо; таких признаний он никогда не делал даже исповеднику в церкви. Он предложил Мануцци вызвать его на дуэль. И тем не менее в конце послания заявлял, что только он и Господь могут решать, когда ему покидать Мадрид. Соотечественник не ответил. Тогда Казанова отправился к одному из своих сиятельных друзей. Лакей в прихожей ответил, что пускать его не велено. Так было еще в трех домах. Разъяренный Казанова помчался к себе и написал еще одно письмо Мануцци, где, не помня себя от злобы, называл его трусливым мстителем. «Желая унизить меня в чужих глазах, — источая яд, писал Авантюрист, — вы разъезжаете по городу и, повествуя всем о своих неблаговидных поступках как о вымысле, уговариваете не принимать меня. Что ж, тем самым вы подтверждаете, что все низости, кои вы пытаетесь опровергнуть, являются отнюдь не клеветой, но правдой». Письмо это он, не запечатывая, отправил в канцелярию посольства.
Ответа и на этот раз не было. Все двери, куда бы ни стучался Казанова, были для него закрыты. Тогда он отправился к всесильному министру, графу Аранде, полагая, что его приемная открыта для всех. Он не ошибся: граф его принял и тут же спросил, что ему надобно. Авантюрист попросил дозволения рассказать, что случилось. Молча выслушав его, министр промолвил:
— Вы дурно поступили. Но что сделано, то сделано.
Ваш посланник, разумеется, не станет рекомендовать вас королю, так что на придворные должности не рассчитывайте. В городе же можете жить столько, сколько вам угодно, ибо пока вы не нарушаете наших законов, мы к вам претензий не имеем.
Засим аудиенция закончилась. Казанова пробыл в городе еще несколько недель не столько для того, чтобы до последней капли насладиться любовью доньи Игнации, сколько чтобы доказать всем своим бывшим друзьям, что никто не волен им распоряжаться. Вельможи перестали его замечать. Проект о Сьерра-Морене остался невостребованным.
Наконец Казанова, не выдержав бездействия и сложившегося вокруг него заговора молчания, отправился в путешествие по Испании. Перед отъездом он ухитрился, как уже бывало, сделать небольшой заем, который, по его собственным словам, так и не сумел отдать. Авантюрист побывал в Сарагосе, Валенсии, Малаге, Аликанте, Картахене. Возможно, ему удалось бы осмотреть и больше, ибо кое-где он сумел завести удачные знакомства, благодаря которым он имел и отличный обед, и кров. Гостиницы же испанские путешественник находил чрезвычайно неудобными, еду — невкусной, а достойных собеседников чаще всего не было вовсе. Испанцы поражали Казанову своей леностью, ее причиной он считал плодородные земли и богатства недр, которые были столь щедры, что, не требуя большой работы, давали достаточные средства к существованию. Заокеанские владения не менее щедро снабжали Испанию своими дарами. Благодатный климат также способствовал благородному безделью. Возможно, подобные размышления одолевали Казанову по причине дурного настроения, в коем совершал он свою поездку. Изгнание из столицы — пусть не de jure, но de facto — больно задело его самолюбие.
Проезжая через Каталонию, Казанова увидел удивительной красоты женщину. Остановившись, он поинтересовался у своего тогдашнего спутника, кто это. Ему ответили: «Ваша соотечественница, танцовщица Нина Бергонци. Она находится на содержании у графа Риклы, вице-короля Каталонии, проживающего в столице провинции Барселоне, и обходится ему в пятьдесят дублонов в день. Барселонский епископ запретил девице селиться у него в городе, и сейчас граф уехал торговаться с епископом, дабы тот отменил свой запрет. Сам вице-король покидать вверенную ему Барселону надолго не может, равно как и не может обходиться без Нины».
— Граф Рикла, — прибавил сопровождающий, — всегда был образцом честности, благородства, бескорыстия и справедливости, пока не связался с этой ведьмой. Она делает с ним, что хочет.
Взглянув еще раз на ослепительную красавицу с порочным взором, Казанова почувствовал, что прекрасно понимает графа, и ощутил сильнейшее желание познакомиться с ней. Судя по тем взглядам, которые бросала она в его сторону, знакомство было желательно также и для нее. Приблизившись к красотке, он заговорил о погоде. Положив свою хорошенькую белую ручку, усыпанную дорогими кольцами и унизанную драгоценными браслетами, на смуглую руку Казановы, она, глядя на него хищным плотоядным взором, пригласила его прибыть завтра к ней на обед.
— Не пожалеете, — многозначительно добавила она.
— Я непременно воспользуюсь оказанной мне честью, — с поклоном ответил Казанова, целуя блестящие ноготочки, единственно свободные от драгоценностей.
Здоровенный детина, следовавший за красавицей на расстоянии, возмутился и широким шагом направился к ним. Заметив это, Нина махнула на него рукой, словно отгоняя назойливое насекомое, и он, скривившись, вновь занял свое место в отдалении. Вскоре Казанова узнал, что верзилу звали Молинари, он был музыкант, родом из Болоньи, а при Нине исполнял роль шпиона, приставленного к ней графом Риклой.
