— Не волнуйтесь, это простая формальность. Собирайтесь спокойно, только дайте мне честное слово, что, пока не уехали, не будете ходить пешком ни в театры, ни на балы.
— Даю вам слово, сударь, и благодарю вас. Можете на меня положиться.
И Казанова стал писать письма и собирать рекомендации для поездки в Испанию. Узнать причину своей высылки ему не удалось — как, впрочем, и многим французам, заточенным на основании lettre de cachet в Бастилию или иную, не менее мрачную тюрьму. Впоследствии появились основания полагать, что причиной были родственники маркизы д’Юрфе, добившиеся высылки Казановы из страха, что тот возобновит свои отношения с их «полоумной» теткой и та отдаст ему свое состояние. Формальным поводом могла послужить угроза Авантюриста дать пинка под зад двадцатилетнему юнцу, маркизу де Лилю, племяннику мадам д’Юрфе, который публично обвинял венецианца в том, что тот ограбил его тетку и порывался затеять с ним ссору.
Приказ был получен шестого ноября, а уехал Казанова двадцатого. Уезжал он нерадостный, однако без треволнений, ибо в кошельке у него лежало сто луидоров, а в кармане — вексель на восемь тысяч франков, получить которые ему причиталось в городе Бордо. Он был совершенно здоров, ехал в страну, где еще не бывал и куда въезд ему не был заказан. Последнего ему признавать не хотелось, ибо после кончины Брагадина его стало посещать чувство одиночества, которое для себя он определил как «наступление возраста». А, как известно, возраст не в почете ни у женщин, ни у Фортуны.
В Испании Казанова провел почти год и оставил об этой стране поистине незабываемые воспоминания. Ни в одной другой стране не сталкивался он с таким множеством предрассудков и с насквозь пропитанной ханжеством моралью, вызывавшей у него яростное чувство протеста. Суеверные испанцы, лицемерно разыгрывающие святош перед чужестранцами и собственными инквизиторами, не понравились ему сразу. Верхом лицемерия он полагал обычай, согласно которому воздающие дань утехам Венеры прикрывали платками распятия и поворачивали лицом к стене картины с изображениями святых и сцен из Писания. К счастью, правила это соблюдали не все, иначе, по мысли Казановы, население Испании, не имея прироста, значительно сократилось бы. Сам Казанова в свои сорок два года стал утрачивать былой пыл на полях любовных сражений, хотя желание вступить в бой присутствовало в нем постоянно. На страже нравственности испанцев, а еще более путешествующих стояла инквизиция. В первую же ночь, которую Авантюрист провел на испанской земле, он столкнулся с пристальным вниманием инквизиции к своей персоне. В гостинице, где он остановился, задвижка на двери была не со стороны комнаты, а снаружи. Потерпев раз-другой подобные неудобства, возмущенный венецианец решил устроить скандал, но возница погасил его в самом зародыше, объяснив, что здесь так принято: святая инквизиция должна знать, чем по ночам занимаются чужестранцы в своих комнатах.
— А до чего особенно любопытна ваша святая инквизиция? — поинтересовался Казанова.
— А до всего. Не едите ли вы скоромное в постный день. Один вы спите, с женщиной или с мужчиной, а коли с женщиной, есть ли у вас брачное свидетельство. Святая инквизиция, дон Хайме, заботится о нашем спасении.
Видимо, возница также вменил себе в обязанность заботиться о спасении Казановы, и когда им встречался священник со Святыми Дарами, он вынуждал его выходить из кареты и, невзирая на состояние дороги, преклонять колени. Поэтому в Мадриде венецианец решительно с ним распрощался.
Воздух Мадрида, легкий и прозрачный, был, по словам Казановы, исключительно вреден для иностранцев и подходил только для самих испанцев, худых и тщедушных, которые при малейшем ветерке начинали замерзать и кутаться в длинные плотные плащи. Мужчины, на его взгляд, были ограничены до крайности по причине изобилия предрассудков, женщины, напротив, отличались в основном свободными манерами, но и те и другие были подвержены пылким страстям, воспламенению которых весьма способствовала легкость воздуха. Мужчины не любили иноземцев, но какой-либо вразумительной причины тому не находили; нелюбовь эта была у них в крови, вкупе с презрением, с коим они взирали на каждого, кому не повезло родиться в Испании. Женщины сознавали несправедливость подобного отношения к путешественникам и охотно дарили им свою любовь украдкой; испанские мужчины были чрезвычайно ревнивы, однако нередко сами изменяли. Возможно, причина была в том, что в Испании среди мужчин безобразных было гораздо больше, чем красавцев. Женщины почти все были красавицы, пылкие, страстные, обожающие дерзких и решительных кавалеров гораздо больше, нежели робких воздыхателей. Они в совершенстве владели языком взглядов, и тот, кто его понимал, мог быть уверен в успехе; но тот, кто не понимал обращенного к нему взора, на успех мог не рассчитывать. Желая пообедать вдвоем с возлюбленной, следовало смириться с тем, что слуга, прислуживающий за столом, не выйдет из комнаты ни на секунду, так как хозяин хотел быть уверен, что гости его только едят и пьют, и ничего более. Тем не менее все ухитрялись обходить запреты. Жриц продажной любви в Мадриде было хоть отбавляй и разврат процветал.
Сняв комнату в гостинице, Казанова прежде всего сел писать письма. Одно из них было адресовано другу покойного Брагадина, почтенному патрицию Дандоло, которого Авантюрист просил собрать для него нужные рекомендации и отослать их венецианскому посланнику, дабы тот в случае надобности отрекомендовал его при дворе. Было известно, что испанский король, прежде чем принять чужестранца, справлялся о нем у посланника. Понимая, что без письма посланник вряд ли его примет, Казанова тем не менее отправился в венецианское посольство, представился секретарю, синьору Гаспару Содерини, и изложил ему свое дело. Секретарь был с ним любезен, попросил изложить все то же самое на бумаге и пообещал лично доглядеть, чтобы записка его попала в руки к посланнику. Казанова цветистым стилем составил прошение и отдал его Содерини.
Через день к нему явился красивый молодой человек, представившийся венецианским графом Мануцци. Слушая его, Казанова сообразил, что перед ним сын того самого Мануцци, который, будучи осведомителем инквизиции, некогда выманил у него колдовские книги, ставшие главным орудием в руках обвинения. Нынешний юный Мануцци был сердечным другом посланника Мочениго, известного своими противоестественными наклонностями. Видимо, за близость к Мочениго юный Мануцци и был удостоен графского титула; отец его был простым огранщиком. Однако зла на него Авантюрист не держал, поэтому они дружески обнялись, и посланец сообщил, что Мочениго настроен к Казанове весьма благосклонно, но до получения рекомендательного письма может встретиться с ним исключительно как частное лицо. Мануцци пригласил Казанову прибыть после обеда в указанную кофейню выпить чашечку кофе, намекнув, что попозже к ним присоединится посланник. В Мадриде Мочениго часто появлялся в обществе своего возлюбленного, но несмотря на это пользовался любовью и уважением испанцев. Хотя, как замечает Казанова, наверняка уважение бы несколько поубавилось, ежели бы стало известно, что в этой парочке роль мужа чаще всего исполнял Мануцци. Осведомленность в подробностях скрытой от посторонних глаз жизни юного графа впоследствии сыграла роковую роль в судьбе Казановы.
В ожидании рекомендаций Соблазнитель принялся приобщаться к увеселениям испанской столицы. Он побывал в театре, на корриде, у жриц продажной любви. Но более всего ему понравились публичные балы и танец фанданго, исполняемый несколькими парами под звуки гитары и ритмический перестук кастаньет. На каждом балу непременно наступало время для фанданго, и он с завистью смотрел на выстраивавшихся друг напротив друга танцоров и танцовщиц. Движения были чувственными и возбуждающими, и он был уверен, что после танца ни одна из танцовщиц не смогла бы отказать своему партнеру в любви, ежели бы он захотел от нее таковой. Несмотря на свои сорок два года он решил непременно научиться танцевать фанданго и преуспел в сем искусстве как благодаря умелому учителю, так и собственному старанию.
